Страница 24 из 79
Была пара ее личных фотоснимков. В частности, она на пляже. Весела, бодра, смеется. Видимо, жизнь ее протекала достаточно хорошо.
Ромни был готов к первой встрече с только что созданным реконструктом.
Она еще не проснулась. Лежала в кровати, накрытая белоснежной простыней, удивительно некрасивая, с едва заметными горизонтальными морщинками на лбу, с блеклыми, почти невидимыми бровями, и ровно дышала, точно родилась не на прошлой неделе, а в свои пятидесятые.
— Еще нет, — сказал реконструктолог. — Думаю, минут через двадцать. Сами понимаете, насильственно будить нельзя.
— Кто уж лучше меня… — Ромни не закончил фразу.
Он встречал многих. В основном, искусственные конструкты. Лишь пятый раз в жизни он принимал полного реконструкта, а предыдущим был Вишес, и на контрасте с ним Ромни заочно относился к новой пациентке как к манне небесной.
Она открыла глаза примерно через десять минут. Врач успел досконально изучить ее лицо, тяжелую челюсть, вывернутые ноздри. Один раз он провел рукой по ее пышным светлым волосам, неподвластным никакой расческе.
А потом она открыла глаза и спросила:
— Где я?
— Вы в больнице, моя милая, все в порядке.
— Я… Что со мной?
— Вы совершенно здоровы, вы нисколько не пострадали.
— Я попала в аварию?
— Нет, вам просто стало плохо на улице, теперь все позади.
Под простыней ее руки лихорадочно шарили по телу в поисках травм.
— Правда, — он накрыл ее руку своей прямо через простыню, — все хорошо.
Она начинала успокаиваться.
Эта, первая, стадия всегда была легкой. Реконструкту стоило врать — про аварию, приступ, инсульт, обморок, но ни в коем случае не говорить о том, какой нынче год и как обстоят дела на самом деле. Обстановка в палате тоже воссоздавалась соответственно эпохе.
— Как вас зовут? — спросил он.
— Грета, — ответила она.
Он не подал виду, что знает другое имя.
— А фамилия?
— Кнудсен.
— Вы шведка?
— По отцу, родилась здесь.
— Здесь — где ?
— В Америке. Я же в Майами?
— Да, в Майами. А в каком городе вы родились?
— В Миннеаполисе.
Он кивнул, подтверждая: да, я верю, все так и есть.
Потом они беседовали еще. О море, о песке, об отце Греты, о ее собаке, о жизни в Майами, о ценах на бензин, о чем–то малозначимом, не играющем роли. И так — до тех пор, пока не постучал в дверь Мартин Эшли. Психолог извинился перед Гретой и вышел.
— Вообще–то, сеанс не окончен.
— Я просто узнать — все ли хорошо?
— Все прекрасно.
— Клиент тут.
— Мы не можем представить ему объект до окончания предподготовки, а это еще минимум месяц.
— Вы же знаете, док. Он ждал четыре месяца, ему не терпится.
— Я знаю. Но он этого не понимает?
— Нет. Он хочет видеть.
— Он может видеть, не показываясь?
— Да.
— Пусть так и увидит.
И Ромни исчез в палате.
Мартин миновал несколько кабинетов и оказался в небольшом и уютном, где, забросив ноги на стол, сидел мальчик.
— К беседе она еще не готова, но взглянуть можно.
— Я этого и просил.
— Пойдемте.
Они шли по коридору, и Мартин чувствовал себя странно. Он не хотел показывать Даун мальчику. Мальчик был недостоин ее. Слишком юн, смел, нагл.
Мальчик казался хладнокровным. Ничего не было в его глазах — ни предвкушения, ни сладострастия, ни радости. Он просто шел, как идут на работу, будто каждый день он заказывал полные реконструкции и получал их, пользовался и выбрасывал в помойку, точно отслуживших свое андроидов.
Они пришли в смотровую. Мартин включил прозрачную стену. Перед ними была Даун. Частично ее закрывал что–то говорящий Ромни.
— Я хочу видеть ее целиком.
— Обнаженной?
— Да.
— Господин Барри, сейчас это никак невозможно. Если вы хотите получить качественный товар, следует выполнять правила его эксплуатации. В течение следующих нескольких дней Даун должна думать, что находится в обычной больнице своего времени.
— Она ходит в душ?
— Видимо, сегодня пойдет.
— Наблюдать можно?
— Да, конечно.
— Вот и хорошо.
За время, в течение которого искали Даун, делали слепок, изготавливали тело и разум, Мартин успел изучить каждую ее черточку. Больше всего его удивляли втянутые соски, точно крошечные отверстия в центре околососочного пространства. Его возбуждала эта аномалия, заставляла возвращаться к ней снова и снова и думать об этом, и даже во сне к нему несколько раз приходила Даун, преподнося в руке свою объемистую грудь, и он погружался в нее и тонул, исчезал, сливался с молочной кожей, белыми участками, защищенными от загара нижним бельем.
Мартин пытался понять, что прячется за пустым взглядом мальчика. Мальчик смотрел на девушку без вожделения, без восхищения, без любви. Он был точно лед.
3.
— Вы уверены, что не нужно дополнительно разъяснять юридические аспекты вопроса?
— Уверен.
— Вы понимаете, что права и обязанности реконструированной личности, в отличие от того, что вы называете «куклой», полностью равны правам и обязанностям обычного человека?
Мальчик нахмурился.
— Не полностью.
— Да, — кивнул Мартин. — Кроме того, что Даун, точнее, Грета, в настоящий момент числится вашей собственностью. Но вы понимаете, что собственность — понятие относительное, мне ли вам объяснять.
— Не тебе.
— Что ж, — Мартин поднялся, — тогда все улажено.. Последнюю треть оплаты я жду по истечении двух недель при отсутствии обоснованных претензий.
— Да, — кивнул мальчик.
Постоплата была редким явлением. Если можно все, то никто не будет платить за то, что уже получил. Нет закона, нет преследования. Но компания работала в первую очередь на клиента. И клиент знал, что если он обманет компанию один раз, то ни одна компания больше никогда с ним не свяжется. И это, как ни странно, действовало. Все платили.
Грета уже была готова. Она сидела на кресле в большой гостиной, одетая в симпатичное платье, напоминающее римскую тогу, и листала электронный журнал. У нее был гибкий ум: она легко приспособилась к новому окружению и приняла факт своего пребывания в будущем без эксцессов. Единственное, что ей не нравилось, было имя Даун, которым ее принципиально называл мальчик. Он хотел, чтобы она была Даун Кнудсен — как на видео и на снимках. И ему нравилось то, что это не нравилось ей. Именно для этого — для сопротивления, для покорения — он и потребовал полную реконструкцию.
— Все улажено, — сказал Мартин.
Ромни тоже присутствовал. Он молча пожал руку сначала Грете, затем мальчику.
Она не говорила ни слова. Она вообще не любила говорить — зато любила смеяться. Мартину нравился ее заливистый смех, нравилось, как развевались ее волосы, открывая чрезмерно оттопыренные уши, нравились ее крупные зубы. Мальчику ничего не нравилось — его все устраивало, это более правильное слово. О чем думал Ромни, не знал никто. Но Мартин подозревал, что доктор тоже не хочет ее отпускать. Она перестала быть их творением, но стала их фетишем.
Они вышли, она и мальчик, и исчезли.
Ромни еще некоторое время провел в кабинете Мартина.
— Вы думаете о том же? — спросил врач после примерно полуминуты молчания.
— О чем?
— О ней.
Мартин усмехнулся. Спорить с проницательным психологом было бессмысленно.
— Да.
— И Поллак тоже о ней думает.
— Реаниматолог?
— Да. И второй реаниматолог. И шофер. И консультант по современности.
Мартин откинулся на спинку кресла.
— Что в ней такого, Ромни? Вы можете объяснить?
Психолог покачал головой.
— Не могу. Выведите ее фотографию.
— Новую?
— Нет, старую. Ту, где она на плетенке с красным покрывалом. Где уже раздевается, но еще сняла только футболку. И улыбается.
Мартин нашел нужный снимок и вывел в центр экрана.
— Нет, не совсем то, — протянул психолог. — Где она обнажена, но просто позирует ню, без порнографии, только чтобы обязательно улыбалась.