Страница 24 из 80
Он тонко улыбнулся (он вообще много тонко улыбался) и подтвердил, что да, он поддерживает (аккуратный чиновничий язык) либералов и яблочников по причине идейной близости и личной симпатии (или с близостью и симпатией было наоборот, неважно), а вот с коммунистами — не совсем так, просто у него там, в списке, партнер — нефтяник-геолог и друг, генерал, оттуда. Или я опять перепутал — нефтяник-генерал и друг-геолог, борода и гитара.
Словом, он полагал, что Парламент-Палату по-любому будет контролировать, поскольку деньги скоро кончатся и к нему придут в очередь за следующими, а дальше все выйдет совсем хорошо.
Его идеология (а то и стратегия) напоминала нашу более позднюю региональную фронду: Хозяин — хороший, вохры и мусора — плохие, и стоит заменить одни протокольные рожи другими, не колебля основ, как…
Державные оппоненты его мыслили если не шире, то хитрее — нацелившись на хороший бизнес, использовали его наивные политические схемы для собственной теодицеи. Тогда они в ней еще нуждались.
Потом, во всех тюремных одиссеях, завершившихся илиадами, легендарных его обстоятельствах, конечно, случились у него свои перезагрузки, апгрейды и эволюции. Впрочем, судя по нынешнему положению дел, тогдашний соблазн примитивных бизнес-решений в политике отступил, но не снял оккупации с его сознания. Как говорил один полузабытый губернатор, взгляните на табло.
А потом встала одна таки просочившаяся девочка, каблуки, бретелька из-под фиолетового платья, ноги из солярия, и задала вопрос, давно по важности обогнавший «что делать?» и «кто виноват?»:
— Скажите, Михаил Борисович, на сколько еще стране хватит нефти? Прогнозы очень пессимистичны, и даже ученые называют цифру — лет двадцать — двадцать пять…
— Я, как вы знаете, что-то понимаю в этом секторе экономики… — тут не только он, но и все тонко улыбнулись.
И вдруг он сказал фразу, мгновенно, мощной вспышкой, раскрывшую весь его литературный и мифологический дар и — чего там — дар человека Истории:
— НЕФТИ В НАШЕЙ ЗЕМЛЕ СТОЛЬКО, ЧТО НАМ НЕ ХВАТИТ АТМОСФЕРЫ ВСЮ ЕЕ СЖЕЧЬ.
Все очень оживились. Стали ходить и подливать чаю. Улыбаться друг другу, как родственники, получившее известие, согревшее ровным теплом всю оставшуюся жизнь.
Это был один из самых, наверное, счастливых моментов их и его жизней. Они если не понимали, то догадывались, а он точно знал («сырьевая игла» — был уже устойчивый оборот, просившийся между «лошади едят овес» и «свобода лучше, чем несвобода»): страна, живущая черной, пахучей, трупной жидкостью навсегда останется феодальной, опальной, локальной, лояльной и подвальной. Где любое «нано» и «техно» возможно лишь в музыке. Ну да сегодня это общее место, можно не объяснять.
Они просто хотели жить своей небольшой жизнью с перспективой ее улучшения.
Он — тоже, и разница масштабов тут не принципиальна. Сейчас, в эпоху процветания мемуарной серии издательства «Эксмо» «За решеткой с…», когда сокамерников у него выявилось столько, что отдыхают и былые собутыльники Высоцкого, и вчерашние ЖЖ-френды Навального, я бы сроду не писал этот очерк, если б не угасающие надежды привлечь хоть какое-то внимание властей к нашему городу. Да, жаль, конечно, что его не закрыли у нас. Был бы хоть какой-то шанс… Он бы явно не оставил город, где, пышно выражаясь, начался этот величественный и скорбный путь к пожизненному и когда-нибудь, не дай Господь, посмертному званию премьер-министра новой России. (Указ № 1 нынешнего президента). А если вспомнить здешние тюремные пути Лимонова с учетом теперешнего его состояния второго Пушкина — и по значению, и по стилистике, — о, что это был бы за стремительно развивающийся город-мемориал! Сегодняшний Тандем, в отличие от прочих тандемов, крайне неравнодушен к собственной истории с биографией. Это понятно — ведь оба остались литераторами.
III. Кинолента вместо документа:
Путин как исторический тип
Глянцевую индустрию и телевидение (центральное, так сказать, а не «нишевое») никак не обвинишь в высоколобости, но в несомненный плюс им следует отнести превращение отечественной истории в конвертируемый товар.
Они сделали ее куда более широким достоянием, чем прежде.
Масскульт — это Молох, беспрестанно требующий острых сюжетов, крутых коллизий, масштабных судеб: и тут История предстает богатейшей сырьевой державой. Понятно, что в угоду формату былое, а особенно думы предельно упрощаются и выхолащиваются. Однако справедливо и то, что в силу известных социально-экономических причин в глянец пришли не только искусные компиляторы, но и талантливые литераторы-интерпретаторы. Интеллигент, подвизающийся в исторической колумнистике, — нередкий персонаж современной русской прозы («Оправдание» Дмитрия Быкова, «Журавли и карлики» Леонида Юзефовича, «Последняя газета» Николая Климонтовича).
Обилие исторических сюжетов на ТВ — в диапазоне от докудрамы до сериалов, появление таких жанров, как ретродетектив (Борис Акунин), равно как избавленный от контекстов, но богатый подтекстами исторический экшн (тот же универсальный Акунин-Чхартишвили в обличье Анатолия Брусникина) — явления близкого порядка.
Слово отозвалось — самая разнообразная публика стала воспринимать историю в качестве не далекой абстракции, но ближнего опыта, подчас с детской непосредственностью — так мальчишки, насмотревшись очередного Гойко Митича, мастерили луки, пускали стрелы и оглашали окрестности индейскими кличами и кличками.
Споры о Петре Первом, Иване Грозном и Сталине распространены и равнозначны в том смысле, что ведутся без особого учета хронологической дистанции, переживаются, как воспоминания о вчерашнем корпоративе. Маргинальный по сути жанр исторического анекдота пережил своеобразную реинкарнацию — снова вернувшись из книжек в устный фольклор.
В давней уже и устойчивой моде альтернативная история и разной степени радикальности ревизионизм (Лев Гумилев, Фоменко-Носовский и их наследники, эссеистика Эдуарда Лимонова). Огромное количество сочинений, интерпретирующих историю (в основном XX века) с патриотических позиций — переиздаваемый Пикуль, дотошный Вадим Кожинов, бескомпромиссный Владимир Бушин и отвязанный Дмитрий Галковский.
Естественно, корпус мемуаристики, весьма скудно в последние годы пополняемый. Но тут я уже путаю мух с котлетами, уходя от масскульта.
Подобное уже случалось у образованных русских в начале XIX столетия, после выхода 12-томной «Истории государства Российского» Николая Карамзина. «Оказывается, у меня есть Отечество!» — восторженное высказывание Федора Толстого.
Показательно, что при всем при том в девяностые и нулевые традиция русской исторической прозы (и прежде всего романистики) практически прервалась. Здесь мне, наверное, возразят — а как же «Золото бунта» Алексея Иванова (и его «Летоисчисление от Иоанна», конечно)? Трилогия Дмитрия Быкова «Оправдание» — «Орфография» — «Остромов»? А «Каменный мост» Александра Терехова? Или тот же Юзефович?
Однако, на мой взгляд, указанные сочинения проходят немного по другому ведомству — историко-социальной метафизики (пардон за крайне условный термин). Интересен также случай писателя Михаила Веллера, но его в соавторстве с Андреем Буровским «Гражданская история безумной войны» — не проза, а скорее научпоп, к тому же испорченный журналистским пафосом поверхностной сенсационности.
Но вернемся к глянцу, ТВ и кинематографу, которые — если брать магистральное направление, — не отличаясь художественностью и не блеща анализом, все же сделали большое дело, вернув историю в контекст общественных настроений и состояний. А значит, призвали, вольно или невольно, к вечному соблазну параллелей, сближений и сопоставлений.
Философема о цикличности русской истории (которую наиболее подробно разрабатывает в романах и колумнистике Дмитрий Быков) становится популярным трендом — ответы на проклятые вопросы современности общество пытается найти в прошлом. Забывая, что вопросы эти вечные, в чем и заключается их проклятие.