Страница 18 из 80
Кстати, меня всегда напрягал фразеологизм «партия жуликов и воров», намертво приклеившийся, надо отдать должное автору формулы Алексею Навальному, к «Единой России».
Претензии чисто языковые — «жуликом», «жульманом» в «блатной музыке» всегда назывался уголовник, специализирующийся на аферах и мошенничествах, в более широком и общеупотребимом смысле — авторитетный, уважаемый в «братовне» блатной. Из «жуликов» прямой путь в «воры» — на высшую ступень в уголовной иерархии. Неслучайно блатные яростно протестуют, когда нечистоплотных чиновников именуют ворами. «Какой он вор?! Это крадун!» В старой России, вплоть до XIX века, вор — не просто преступник, но смутьян, «политический», соединивший стратегию русского бунта с разбойничьей тактикой; ворами в официальных документах назывались все самозванцы — от Григория Отрепьева до Емельяна Пугачева.
К чему я это? Не к тому, чтобы ущучить Навального, не сведущего по фене. В дубовском «Меньшем зле» последний ресурс Кремля (точней — кремлевского демиурга Старика) — головорезы из кандымской зоны, боевики-уголовники, то есть настоящие жулики и воры. Еще одно странное сближение.
Юлий Дубов вовсе не уникален, увязывая российскую смуту рубежа веков с душевной смутой своих героев-капиталистов.
Вообще я полагаю: «олигархическая литература» как явление состоялось во многом благодаря стереоскопичности — когда реальность дополнялась и восполнялась не только художественной прозой, но и текстами нон-фикшн. В этом смысле романы Дубова убедительно гармонируют не с указанными ранее документальными источниками (или, скажем, публицистикой того же Березовского, а еще Авена, Ходорковского и др.). Попадание в десятку — книга Игоря Свинаренко и Альфреда Коха «Ящик водки», вышедшая первым, в 4 томах, изданием в «Эксмо» (2004–2005 гг.). Затем, в 2008-м, в издательстве АСТ увидел свет том «Отходняк после ящика водки».
Центральная фигура еще одного тандема, конечно, Кох — бизнесмен после ухода с государственной службы. Олигархом в классическом смысле он не является, но довольно коротко знаком со всей первой сборной. Отвечает обозначенным ранее критериям — обладает сходным опытом и предается глубоким рефлексиям. Ему принадлежит весьма эмоциональное и точное определение олигархических людей и процессов:
«Президент был болен, он не хотел серьезно вмешиваться в эти конфликты. Я прекрасно понимал, что так ведь можно и государство развалить. Государство сношают, а оно стоит и мычит от удовольствия, понимаешь? Два афериста таких его имеют, как хотят, а оно стоит и мычит. Это настолько было для всех очевидно, все это понимали, но вслух об этом боялись говорить».
«Гусь с Березой реально влияли на Ельцина. Это было не полное влияние, а импульсное: оно то было, то его не было. Но вкупе со СМИ, вкупе со всеми этими прослушками это работало. Люди реально рулили страной. И с точки зрения рационального поведения Путин действовал абсолютно правильно, когда расправился сначала с одним, потом с другим».
Кто не знает дядю Коха? Соратник Анатолия Чубайса, заметнейшая фигура команды «молодых реформаторов», покинувший федеральное правительство в ранге вице-премьера, модератор залоговых аукционов, закоперщик и первая жертва «войны банкиров» 1997 года, душитель «свободы слова» на гусинском НТВ, политтехнолог рассыпанного на атомы СПС… Визгливо разоблачаемый «русофоб» (за скандальное интервью, данное в Америке про Россию), в «доящиковый» период — автор запальчивых, но неизменно аргументированных статей и открытых писем.
Основной фигурант «писательского дела», Кох и впрямь оказался незаурядным литератором — смелым, остроумным, нетривиальным в идеях и интонациях. Многие его эссе (так называемые «комментарии») из «Ящика водки» — подлинные шедевры стиля.
Впрочем, я не собираюсь подробно разбирать «Ящик водки» — он рецензировался, в отличие от дубовских романов, много и широко; авторы снабжали каждый новый том откликами на любой вкус — положительными и отрицательными, восхищенными и брезгливо-беспомощными. Догадываюсь, как весело им было оформлять эту икебану.
Интересней сближения, и отнюдь не странные. Писателем Кохом двигает тот же клубок мотиваций, что и Юлием Дубовым. Виктор Топоров называет «писательский зуд» фактором побочным, но в случае Альфреда Рейнгольдовича сей посыл, пожалуй, магистрален.
«Всегда, всю свою жизнь я хотел быть писателем. Это не так: „А вот буду я писателем“. Нет… Это глубже. Это такое восприятие, что писательство и есть стоящее занятие для настоящего человека. Остальное — ерунда. Переделывать историю — пустое дело. Воевать? Наверное… Но как-то не удалось, а специально — не стремился.
Все говорят — у тебя получается, хороший слог, темперамент… Но я-то знаю. Ни-че-го. Стоит только от публицистики уйти в беллетристику, и на тебе — сюжет сыплется, герой не выдерживает заданного характера, композиция рыхлая… Кошмар! Настоящая литература не дана. Так, мемуаристика дешевая. А хочется быть писателем. Настоящим, как Лев Толстой! Черт его знает почему…»
А все просто: Альфред Кох, обладая талантом и стилем, переживает оттого, что лишен возможности прятаться в персонажах и проговаривать заветное от их имени. Отсюда словесная агрессия и постоянная готовность к отпору — как будто так и остался под софитами в энтэвэшной студии. Только теперь это уже не позиция, а поза.
Есть у литераторов Коха и Дубова и общие ориентиры. Нет, к советской литературе, даже героического периода двадцатых двадцатого, равно как и к диссидентской поэзии Кох скорее равнодушен. Он тяготеет либо к монументальным фигурам — Лев Толстой и Солженицын, либо к отвязанному андеграунду. Зато регулярно ссылается на Марио Пьюзо и вообще торчит от сицилийской мрачноватой романтики, как советский мальчишка — от индейцев с ковбоями. Дубов близок к мафиозным эпосам скорее тематически, а финал фильма «Олигарх» (одним махом всех врагов побивахом) снят в ноль с первого «Крестного отца» Копполы.
Оправдаться-объясниться — весомая причина, несмотря на множество искренних и лукавых оговорок Коха о равнодушии к общественному мнению, вплоть да прямого эпатажа публики — «пошли в жопу!». Более того, Альфред Рейнгольдович явно перегорел на этом поприще как актор, поднаторел как аналитик и созрел как литератор.
(Характерна его недавняя полемика с Виктором Шендеровичем вокруг юбилея «гусеборчества» на НТВ. Разница в посылах спорщиков была очевидна слишком многим, но только не Шендеровичу, желавшему, по-маяковски, «доругаться». Потому он и ловил Коха, вальяжно рассуждавшего о временах и нравах, настаивал на гуманитарных банальностях, использовал личные выпады, провоцируя на ответные. Уровень разговора неизбежно уравнялся и снизился, а закончилось, как всегда, вничью и ничем.).
Пока оправдания были востребованы в живой реальности, пульсировали кровью и душевной болью, их никто не желал слушать. Когда Коха стали воспринимать всерьез (для этого потребовалось заняться писательством «по-взрослому»), выяснилось, что для него многие вещи потеряли актуальность. А полемика с комментированием отошедших в историю событий превратилась в увлекательную литературную игру — с массой отточенных аргументов, беспроигрышной манерой находить кратчайший путь от банальности к парадоксу, узнаваемой интонацией эдакого циничного мудреца-эрудита с народными корнями. Плюс — привычка, с доэнтэвэшных еще времен, дразнить гусей.
В амплуа «адвоката дьявола» Кох близко подошел если не к Достоевскому, то к его прямому, по линии идеологической полифонии, наследнику Александру Проханову. (Хотя сам Альфред Рейнгольдович наверняка возразит и по поводу «наследника», и относительно Проханова.) Изощренная игра вылилась в интереснейший эксперимент и жанр — спиритические интервью с главными фигурантами истории века минувшего: Иосифом Сталиным (в соавторстве с Борисом Минаевым, в журнале «Медведь») и Адольфом Гитлером (публикатор — Захар Прилепин, ресурс — АПН).