Сверхигра

— Документы в порядке? Проезжай!

Машина выкатилась на проспект Ленина. Мимо замелькали панельные девятиэтажки. Не дома — остовы их, безжизненные, с разбитыми окнами.

Черный Сталкер молча смотрел на подоконники, заваленные снегом, и на редких птиц, рассевшихся по соседним деревьям. Вместе с разбитым стеклом из дома уходит душа. Незаметно выветривается с последними остатками тепла ранней осенью. Потом туда врываются ветер, дождь, снег, пучат полы, обитые крагисом, отшелушивают краску с потолков. Нескольких холодных месяцев хватает, чтобы стереть почти насухо память о бывших хозяевах. Как там было у Розенбаума? Недавно совсем ребята приносили новую запись.

Зимняя Припять

Старый дом, давно влюбленный

В свою юность,

Всеми стенами качался, окна отворив,

И всем тем, кто в нем жил,

Он это чудо дарил.

Окна разбиты, распахнуты настежь, и нет никого. Ничего не подаришь. Некому дарить. Бродят по городу какие-то тени, что-то делают, волокут вещи по своим хозяйственным нуждам, и плевать им на пустые окна. Иногда они сами их бьют, когда хотят что-то выкинуть из квартиры, или просто так. В любом другом городе, в любое другое время на звук вылетающих стекол сбежится любопытная толпа, кто-то со страху милицию вызовет, а тут круши — не хочу. Он и сам иногда так делал. От тоски неизбывной или в приступе злости — бывало по-разному. И улетала в небо очередная порция домовой души, невидимым дымом, на их многоэтажные небеса…

Брошенный город

— Жорик! Джордж! Очнись! К-куда рулить-то? — Водитель, еле помещавшийся в кабине грузовика, прервал свободное течение мысли. Легкое заикание, к такой манере привыкаешь быстро. — Опять ты в облаках кружишь. Который м-месяц здесь, пора бы и привыкнуть.

— А я почем знаю? Давай налево, найдем куда приткнуть.

— А может, в землю за-закопаем?

— А чем будешь долбить, долотом своим? Земля мерзлая, как камень. И непонятно к тому же, будут «дезики» еще срезать слой или нет. Надо укрытие какое-то найти, там и спрячем. Здесь еще поверни.

— Неохота долго кружить, когда за спиной такой г-груз. Свинец свинцом, а жить-то охота. Как п-прятать будем? Одному не поднять, да и фонит прилично.

— В отличие от некоторых я имею свойство думать головой. Перед выездом закинул в кузов тачку с усиленными колесами. Так что повезем с песней!

— А когда тебя «спецура» за-замела, ты тоже… ею думал или другим местом? — Водитель опять заржал, обнажив недостаток зубов. Личностью он был весьма колоритной: на косую сажень в плечах плотно, по-боксерски, насадилась голова с мясистым носом, но он вовсе не портил облика, и девицы находили парня весьма привлекательным, чем-то похожим на молодого Депардье. Обладатель носа очень бы удивился, если б узнал, что знаменитый француз тоже слегка заикался в юности, от чего лечился потом у логопеда-дефектолога. Впрочем, иностранных фильмов водитель не смотрел.

— Думал, чем надо. Там такие придумщики работают, что тебе и не снилось. Сидят в машинах, пасут тебя, а сами по телефонам переговариваются.

Город за колючей проволокой

— Как это? По рации, что ли?

— Сам ты рация. Радиотелефоны. Оснащение — высший класс. Ты, Димон, хоть и похож на Депардье, а деревня деревней.

— Блин, вы за-задолбали со своим Депардье. Девки все как одна поют, теперь ты. Он что, такая уж з-знаменитость?

— Мировая. Я незадолго до ареста ездил во Францию по обмену, видел его на выставке в Париже. Одет был как бог. «Карден», «Диор», гуччи-шмуччи, рядом девушки-манекенщицы. Он худой, но с широкой костью, а волосы длинные. У них там за длинные волосы в ментуру не забирают, как у нас, тем более «звезду». Ты, как выберешься отсюда, сходил бы в кино, посмотрел на двойника. «Беглецы» вон часто показывают, или «Невезучие».

— Невезучими мы с тобой станем, если кузов б-быстро от груза не очистим. Неохота мне лишнюю дозу на конец свой мотать.

— Конец у нас у всех один: коммунизм. Мы с тобой сможем его для себя построить, если постараемся.

Движение запрещено

Машина выскочила из тени очередной многоэтажки; ястребиный профиль Сталкера в модных дымчатых очках осветился мечтательной улыбкой и солнцем одновременно.

— Свежо п-преданье. Не замели бы…

— Приехали. Прятать будем где-то здесь.

Через час с небольшим «КРАЗ» уже перегружал мусор на границе условно-чистой зоны в Лелеве. По дороге навстречу проносились армейские БТРы и автобусы, обшитые свинцом. Кто в них находился, видно не было. Мир еще раз перевернули — на сей раз закрыв окна от пассажиров. Впрочем, пассажиры тоже не горели желанием выглядывать наружу. Самые предусмотрительные занимали места поближе к центральному проходу, где меньше всего фонило. Ежедневный маршрут — из поселка ликвидаторов Зеленый Мыс к Лелеву, там пересадка на «грязный» транспорт — и туда, к станции.

Друзья, не мешкая, прошли обработку на ПУСО [4], сопутствующий дозконтроль и пересели в полупустой автобус. Машина неслась в обратную сторону от станции.

— Расскажи еще про этого….

— Депардье? Говорят, у него свой виноградник и винокурня. Сам вино делает, имени себя, представляешь? Можно пить до посинения.

— А у нас в Зеленом Мысу, мля, с-сухой закон, чтоб им в дышло. Мужики как только не изгаляются, чтоб поллитра провезти.

— Это не все. Мне друзья один фильм с Депардье подогнали, на видеокассете. Про двух пареньков, совсем безбашенных. Они по всей стране носились, грабили, тачки угоняли, а потом пришли к одной девице, очень красивой, и давай жарить ее поочередно. Ребята, кто с французами у гостиницы «Космос» работает, переводили.

— Д-да ладно. И что, п-прямо так и по-по-показывают? — Водитель стал заикаться гораздо чаще.

— Натурально. Депардье ее дрючит, а второй сидит и смотрит в глаза. Потом меняются. У них, во Франции, полная свобода нравов. Сексуальная революция. У нас пролетарская, чтобы коммунистам можно было убивать всех без разбора, а у них — чтобы всех любить. Такая вот, Димыч, разница.

Навстречу на полной скорости пронеслась милицейская машина с мигалкой и две черные «Волги» с киевскими номерами за ней. Начальство часто посещало Чернобыль и Зеленый Мыс, а потом по телевизору крутили сюжеты про беззаботную жизнь ликвидаторов, о которых денно и нощно заботится государство.

— Ты бы полегче, с п-политикой. У нас, сам знаешь, Контора Глубокого Бурения бурит исправно.

— А, плевать. Сейчас перестройка, гласность. Говорить можно, что хочешь.

— Ты говори, да не за-заговаривайся. Интересно было бы увидеть Депардье. Только нас теперь за границу не выпустят никогда, а тебя — в п-первую очередь.

— А никуда ехать и не надо. Весной в Москве международный кинофестиваль будет. Обещают, что Жерар будет в жюри.

— Ты что, серьезно? Откуда з-знаешь?!

— Журнал «Советский экран» читать надо, деревня! Так что оттрубишь к марту свою смену, денежки выплатят тебе, и — здравствуй, красивая жизнь! Ковровая дорожка, белоснежные теплоходы по Москве-реке, ресторан «Яр»…

Проскочили село Залесье. Скособоченные избы, разворованные подчистую, прятались за деревьями, словно скрываясь от чужого недоброго глаза.

— …симпатичные москвички симпатизируют твоему кошельку. Ты стоишь в толпе киноманов, в белом костюме и машешь рукой «звездам». Де Ниро, Мастроянни, Настасья Кински — все проходят мимо, улыбаются, раздают автографы. А на премьере, в курилке, сталкиваешься с Депардье, нос к носу, и он смеется, говорит, что вы очень похожи, и вас фотографируют для вечерних новостей.