Страница 25 из 70
— Во второй раз…
— А я в третий раз, — в его словах проступили горделивые нотки. И вдруг голос вроде бы померк — И увы, в последний!
— Все мы в последний. «Витязь» уходит на покой.
Он покачал головой:
— Меня тоже норовят спровадить на покой. Еле разрешили этот рейс. Предупредили: в последний раз в море. Возраст!
Он задиристо дернул головой с таким видом, будто с кем-то продолжал спорить.
— Как будто возраст человека в его годах! Ничего подобного! Поверьте мне, биологу, ничего подобного! Я встречал совсем юных стариков.
И вдруг вспомнил, что мы еще не знакомы, представляясь, вежливо склонил голову:
— Крепс, — и в ответ на мое представление протянул руку: — Очень приятно! Будем общаться целых три месяца! — кивнул в сторону моря. — Правда, нам невероятно повезло?
Проснулся от ощущения странного неудобства — перекатывает мое тело на койке, как бревно, — то в переборку вдавит, то швырнет к ограждающему барьеру койки. С трудом добрался до иллюминатора: море свинцово-серое, у волн белые хищные загривки. Шторм. Прогноз оказался верным. И вдруг вспомнил о пожилом человеке в черном берете и бежевой куртке, с которым познакомился на палубе в час отхода. Ему-то каково сейчас? Мне сказали, что во время нашего рейса Евгению Михайловичу стукнет восемьдесят и академик особо радуется тому, что столь почтенную в жизни годовщину будет отмечать в дальнем пути. Разный бывает путь! Если вот такой, как сейчас, когда к горлу подкатывает собственный желудок, — какая здесь радость?
С трудом заставил себя одеться и отправиться в кают-компанию на завтрак. Я не первый раз в море. Главное, во время качки не раскисать, не валяться на койке, баюкая свои страдания, — надо действовать. Но одно дело знать, другое мочь. Прошел половину коридора, судно завалило в очередной раз на борт, мертвой хваткой вцепился в поручень, прикрепленный в коридоре именно на случай качки. Моченьки нет никакой! Самая изнурительная хворь — морская. Не вернуться ли в каюту? Пропади все пропадом — этот завтрак, это недоброе утро, этот рейс!
С огромным трудом заставляю себя двигаться дальше — шаг за шагом. Вот наконец добрался до трапа. По нему три пролета вверх — и кают-компания. Одолеть бы эти пролеты!
И вдруг увидел впереди себя на трапе человека. Он хватался за поручень, чтобы не упасть, и медленно переставлял по ступенькам неуверенные ноги. Это был Крепс. Увидев меня, оторвал одну руку от поручня и приветственно ее вскинул:
— Отличная погодка! Не правда ли? То, что надо!
И в его лице проступил почти мальчишеский азарт — вот, мол, попали в хорошенькую передрягу. Нам, конечно, повезло. Проверим себя: настоящие ли мы мужчины?
Шторм был весь день и всю последующую ночь — если Черное море взбудоражится всерьез, успокоиться ему трудно. Недаром прозвано «черным». Ночью «Витязь» был вынужден сбавить ход — до того болтало. Даже на мостике толком не знали, когда доберемся до Босфора.
Я и раньше проходил Босфор, но все равно интересно стать свидетелем того момента, когда судно покидает одно море, чтобы вскоре войти в другое, потом в третье, четвертое, а оттуда — в Мировой океан. Но не дежурить же всю ночь у иллюминатора! Прилег на койку с твердым намерением соснуть часика три, не больше, а потом пойти на мостик к вахтенным и там дожидаться берегов Турции.
Грохот над головой динамика судовой радиостанции: «Товарищи! Сейчас семь часов пятнадцать минут, — сообщал бодрый голос старшего помощника, — «Витязь» только что вошел в Босфор».
Проспал! Я бросился на палубу. Был уверен, что окажусь раньше всех других. Но тут же заметил у борта знакомую, чуть сгорбленную фигуру в бежевой куртке и черном берете.
— Босфор! — радостно объявил мне Крепс, как какую-то очень для меня важную и счастливую новость — будто ради Босфора мы и отправились в это путешествие. И простер руку к берегу: вон он самый — владейте!
По обеим сторонам судна догорали на берегах последние ночные огни — одни в Европе, другие в Азии.
— «…Никогда я не был на Босфоре»… — продекламировал Евгений Михайлович, глядя на недалекий берег, над которым разгоралась блеклая зимняя заря.
Оказывается, действительно не был, объездил и обплавал полмира, а вот на Босфоре не бывал, и как это прекрасно хотя бы на закате жизни увидеть знаменитый пролив, о котором когда-то мечтал поэт. На закате жизни многое хочется повидать, чтобы во всей полноте понять, в каком прекрасном, удивительном мире посчастливилось тебе появиться на свет, провести в нем вроде бы долгие, но оказывается, такие короткие и быстротечные годы. Не только Босфор, этот старик увидит в нашем рейсе еще много для себя нового и неожиданного. Его лицо, освещенное слабым утренним лучом, казалось, стало еще светлей в открытой молодой улыбке. Какое это великое благо — в такие-то годы сохранить подобную улыбку!
Я подумал, что зря какое-то ленинградское начальство столь мучительно колебалось: пускать ли старика академика в рейс. Начальство понятно по какой причине тревожилось: как бы что не случилось, как бы не пришлось за научную знаменитость отвечать. А что может случиться, кроме того, что ждет каждого из нас рано или поздно? Как Крепс мог не принять участия в этом последнем рейсе «Витязя»! «Витязь» — часть его жизни, его счастливое возвращение в прошлое, а, как известно, добрая память воскрешает силы.
Почему-то стремительно наступал рассвет. На палубе собрались, наверное, все, кто не занят на вахте. Босфор ведь! По обе его стороны Стамбул, огромный древний город, а «Витязь» вроде бы катит по центральному стамбульскому проспекту.
— Видите, справа на холме купол? Вроде рыцарского шлема?
— Вижу. Около него минареты.
— Именно! А чуть подальше, видите, другой купол?
В самом деле, в окружении шести похожих на пики островерхих минаретов еще один отсвечивающий на солнце купол-шлем.
— Это Голубая мечеть. Чудо мусульманской архитектуры.
Ну откуда он все это знает? Ведь никогда на Босфоре не бывал!
Если перед тобой человек незаурядный, ты чувствуешь это сразу, даже тогда, когда он молчит. А Крепс не из молчальников. Он жив, общителен, любит спорить, но больше всего слушать других. И порой мне кажется, что на окружающий мир он смотрит не так, как мы, — внимательнее, зорче, мудрее, видит больше, глубже осмысливает. Он явно торопится жить. Наверное, оставшиеся годы жизни он намерен уплотнить максимально, чтобы в них вошло побольше для собственного познания и впечатлений, а главное, для возможности что-то в жизни успеть сделать такое, что еще не сделал.
Бежевая куртка академика неизменно присутствовала и днем и ночью у борта, в те моменты, когда судно проходило проливы, швартовалось в новых портах, оказывалось вблизи островов или просто встречалось с другими проходящими мимо судами. Он не наблюдал мелькавшую за бортом жизнь скользящим поверхностным взглядом пассажира, который куда-то едет. Он впитывал жизнь во всей ее полноте и в каждой черточке в отдельности. И радовался ей и удивлялся. Все было интересно!
— Взгляните, какая красота в этой штормовой волне! — И требовал от фотолюбителей — Снимайте же! Это удивительный кадр!
По утрам на палубе расспрашивал:
— Что сегодня передавали в последних известиях? Какие результаты выборов в Японии?
Останавливал одного из геофизиков:
— Скажите, а каково ваше лично отношение к теории дрейфа континентов?
В иностранных портах, куда заходил «Витязь», Крепс преодолевал многие километры, чтобы встретиться с архитектурной достопримечательностью или взглянуть на экспозицию местной картинной галереи. В Марселе я его встретил на вершине возвышающегося над городом холма, который венчает старинный храм «Нотр дам де ля гарде» — Божьей матери-заступницы. Вместо креста на храме фонарь маяка, под церковными сводами горит множество свечей в память усопших. Известен храм тем, что поминают в нем погибших в море и приходят сюда моряки поклониться памяти своих товарищей, которые однажды не вернулись из плавания.