Страница 600 из 617
Мы, обозревающие эволюцию в ее последовательном ходе, видим военно- историческое значение революционных войн не в усовершенствовании пороха и ружей; происшедшие за это время изменения в этом отношении представляются нам столь ничтожными, что мы даже говорим, что войны Фридриха и Наполеона велись одними и теми же ружьями. А то, что тогда достигалось при помощи наблюдения с воздушного шара, представляется нам не больше как курьезом. Никто из нас не видит в применении полевых окопов существенного признака революционных войн и не приписывает победы революционных генералов тому, что они сумели высмотреть на картах позиции, открытые прежними французскими генералами. Единственным решающим для нас моментом является новая организация армии, сперва породившая новую тактику, из которой затем должна была расцвести и новая стратегия. Гойер, этот умный, образованный наблюдатель-специалист, усматривает новую тактику лишь в горной войне и в Вандее, а о новой стратегии он даже не подозревает.
Когда начала приближаться война с коалицией, французы предложили пост главнокомандующего герцогу Фердинанду Брауншвейгскому, тому самому, который затем командовал против них во главе армии коалиции и был разбит в 1806 г. под Ауэрштедтом. Фридрих Великий так высоко ценил храброго принца и осыпал его такими похвалами, что его почитали за величайшего из оставшихся в живых полководцев. Так некогда готы предложили полководцу своих противников, Велизарию, корону22, и подобно тому, как этот наивный план готов служит нам доказательством, что их военное дело было совершенно чуждо всякой политической мысли, так можно использовать и эту идею французов, как свидетельство того, что они даже не подозревали, что их революция готова была открыть совершенно новую эпоху в военном деле.
При новой форме боя потери были гораздо меньшие, чем при линейной тактике, когда сомкнутые части попадали в сферу картечного огня или когда они взаимно осыпали друг друга своими залпами. Это уже было отмечено современниками. Шарнхорст, рецензируя в 1802 г. одну французскую книгу, доказывал23, что во время революционных войн было мало убитых среди старших генералов. Совершенно иное видим мы в прусской армии во время Семилетней войны. В первые же годы эта весьма небольшая армия потеряла обоих своих фельдмаршалов Шверина и Кейта, кроме того, еще Винтерфельда и других наиболее известных и старейших генералов. Но и в каждом отдельном сражении этой войны (например, под Прагой, Цорндорфом, Кунерсдорфом, Торгау) пало больше людей, чем в течение целой кампании революционной войны (т.е. больше чем в 4-10 сражениях), не исключая даже итальянской кампании Бонапарта.
Также в 1813 г., насколько я припоминаю, сам Шарнхорст был единственным прусским генералом, который был убит. В общем же в течение наполеоновских войн потери снова очень возросли24.
Старые державы видели в новых боевых приемах французов не что иное, как вырождение, сознательно их отвергали. Австрийский фельдмаршал-лейтенант и генерал-квартирмейстер Мак составил в октябре 1796 г., следовательно, тогда, когда Бонапарт одержал свои победы в Италии, а Журдан и Моро оказались вынужденными снова отступить из Германии, - памятную записку, в которой он излагает преимущества старых форм боя. Во Фландрии, где сильно пересеченная местность не дает возможности вести атаку сомкнутым строем, австрийская армия тоже приучилась к наступлению рассыпным строем. Даже без особого распоряжения пехотная атака вырождается в него, как только в пылу сражения исчезает первоначальный порядок. "Однако против этого злоупотребления следует бороться, ибо оно ослабляет напор атаки, может при неожиданном сопротивлении неприятеля вырывать из рук первоначально достигнутый успех, а в случае появления некоторого количества неприятельской кавалерии приводит к неизбежной гибели рассеянных, опьяненных победой войск... Регулярную, выровненную, стойкую пехоту, когда она храбро наступает сомкнутым строем полным шагом (in gestreckten Schritten) под прикрытием огня своей артиллерии не могут задержать рассыпавшиеся застрельщики; поэтому она не должна уделять внимания последним и не должна задерживаться ни ведением стрелкового боя, ни открытием огня частями, а должна поскорее добраться и взять за горло противника, все время поддерживая самый строгий порядок в своем построении... этот метод поистине более всего сберегает людей; вся эта пальба и выделение застрельщиков влекут за собою потери и не приводят к решительному исходу".
Таких же взглядов, естественно, держались и в Пруссии. Весьма наглядно отражен подобный ход мышления в одной памятной записке, вероятно, от 1800 г., которую генерал фон Франзекки опубликовал в одном этюде о генерале Гнейзенау в 1856 г. (Приложение к "MilitArisches Wochenblatt", стр. 63). В ней мы читаем: "Стрелковый бой из всех форм боя - самая естественная, т.е. она более всего отвечает вложенному в нас инстинкту самосохранения; из этого, однако, вовсе не следует, чтобы она была наиболее целесообразной, как некоторые пытаются это доказать. Ведь сама война противоречит человеческой природе; стараться привести ее в согласие с последней значит сделать ее невоинственною, а это, во всяком случае, не может быть задачей военного искусства. Кто-то совершенно правильно однажды заметил: перестрелка питает в человеке природного подлеца, который, говоря откровенно, сидит в каждом из нас, а его-то подавить мы и должны стараться. Тут мы слышим, как против нас подымается целая сумятица голосов. "Подвиги французской армии! - кричат нам, - отвага их стрелков, их атаки сомкнутыми колоннами в итальянских сражениях! Разве все это не доказывает противное?" На это мы совершенно спокойно отвечаем: для нас - нет. Как бы мы ни уважали опыт, мы все же слишком мало придаем значения подобным общим цитатам, чтобы наш здравый рассудок капитулировал перед ними. Он же нас учит тому, что человек, привыкший всегда пользоваться каким-либо прикрытием от опасности, превратится в труса, когда он лишится этого прикрытия и окажется вынужденным пойти навстречу опасности. Попытаемся распутать сумятицу этих голосов, чтобы узнать, что мы можем на них ответить. Тем, кто бросает нам в лицо подвиги французов, мы напомним, что в кампанию 1893 г., так же, как и в кампанию 1894 г., в кампанию 1899 г., так же, как и в кампанию 1800 г., французы с одинаковым успехом проделали со своим стрелковым боем как наступление, так и отступление, и что, вторгаясь в Швабию и убегая из нее, они применяли один и тот же стрелковый бой. Приходится поневоле говорить эти общие слова, когда видишь, что люди не продумывают или не хотят продумать эти факты. Относительно отваги французских стрелков, если то действительно была отвага, мы заметим следующее. Каждому роду опасности соответствует особый род мужества. Голландец не может понять, как можно вверить свои кости необузданному нраву дикого коня; зато он совершенно спокойно плавает по бурным волнам океана. Человек, приученный стоять в строю, уж конечно не способен с такой дерзостью прокрасться к самым пушкам крепости, как французский стрелок; он особенно будет бояться опасности быть взятым в плен или зарубленным, либо затоптанным кавалерией; наоборот, стрелок, лишенный привычной защиты своих изгородей, канав, ям и т. п., решит, что ему ничего другого не остается делать, как удрать к этим прикрытиям и искать там защиту.
Однако такой недостаток мужества, происходящий от незнакомства той и другой стороны с известного рода опасностью, еще не доказывает того, что мы утверждали выше, что стрелковый бой вообще ослабляет мужество или, вернее, презрение к опасности. Если стрелок становится все более и более отважным, то это происходит оттого, что он начинает понимать, что опасность не так уж велика, как он себе ее воображал, и потому, что с каждым днем он сам становится все хитрее и изобретательнее на разные уловки и приемы. Следовательно, в нем растет не презрение к опасности, а он лишь учится с ней бороться. Там, где он этого не может делать, где он ей может противопоставить одно лишь презрение, там-то и обнаружится, что он воспитал и взрастил в себе естественного подлеца.