На тихой улице

У окна лицом к Коле стоял Дмитрий Алексеевич Титов.

— Вы?! — Коля даже качнулся назад, но переборол себя и пошел навстречу Титову.

— Здравствуй, Коля, — протягивая ему руку, сказал Дмитрий Алексеевич.

Рука у Коли была забинтована. Он все же поднял ее, и Дмитрий Алексеевич осторожно дотронулся пальцами до того места — чуть повыше локтя, — где кончался бинт.

— Вы отец? — спросила Сонечка, с нескрываемой неприязнью глядя на Титова.

— Я отчим, — сказал Дмитрий Алексеевич. Теперь он уже не настаивал на своем звании отца. — Коля, я пришел к тебе, чтобы сказать… — Титов замялся под суровым взглядом Сонечки.

— Навестить пришли, чего же еще, — бесцеремонно сказала она. — Садись, Коля, тебе нельзя долго стоять, — Сонечка усадила его в кресло. — Беседуйте, беседуйте, а я тут пока уборкой займусь.

Сонечка отошла в сторону и стала что-то двигать и прибирать в комнате.

— Коля, я пришел… — снова заговорил Дмитрий Алексеевич. — Я пришел, чтобы сказать тебе… — Тут он опять замолчал и вдруг спросил: — Больно тебе? Голова-то как? Руки?

— Ничего, заживают, — тихо сказал Коля, удивляясь и этому неожиданному волнению, прозвучавшему в словах Титова, и собственному странному чувству незлобивости, с которым он встретил сейчас отчима.

— Неосторожность, — сказал Дмитрий Алексеевич. — Я всегда смотрю на мотоциклистов с душевным трепетом. Понимаешь, всего два колеса — и такая скорость! Ну, хотя бы три колеса — три точки опоры. А тут два колеса — всего две точки. И такая скорость. Понимаешь?

Коля ничего не понимал. Дмитрий Алексеевич говорил с ним примерно так, как мог бы говорить Цыганенок — человек тонкий и чуткий, друг, который знает, что надо говорить, и может позволить себе даже и такие вот глупости, как рассуждение про три точки опоры. Скажи такое Цыганенок, Настя обязательно бы заметила: «Это он потому про точки болтает, что у них по физике это проходить начали». Коля вспомнил о Насте, и улыбка засветилась у него в глазах.

Дмитрий Алексеевич увидел эту улыбку и понял ее как одобрение своим словам. Дмитрий Алексеевич любил, когда его слушали и одобряли, о чем бы он ни говорил.

— Коля, — сказал он растроганно, — я пришел…

За те дни, что провел Коля в больнице, он нагляделся и наслушался всякого. Он видел людей до и после операции. Он просыпался от стонов соседа по палате, которого вскоре перевели в палату для безнадежных. Коля впервые в жизни так близко видел и даже говорил с человеком, который еще сегодня был жив, а назавтра умер. Коля видел горе, которое было куда больше его собственного горя.

Сейчас, взглянув в лицо отчима, Коля увидел то, чего не замечал прежде. Он увидел утомленное, печальное лицо уже совсем немолодого, с сединой на висках человека, у которого было очень скверно на душе и который хотел что-то сказать Коле, да только не умел или еще не мог. Он все начинал этот свой серьезный разговор и все умолкал, успев произнести лишь: «Коля, я пришел, чтобы сказать тебе…» Но ведь не про две же точки опоры у мотоциклета хотел сейчас сказать Дмитрий Алексеевич!

Коля пристально всматривался в лицо отчима, в лицо человека, которого он, может быть, только теперь как следует сумел разглядеть. Коля искал и не находил в этом лице тех жестких черт, которые были в нем прежде. Изумленный, Коля узнавал и не узнавал сейчас Дмитрия Алексеевича.

А тот, негодуя на себя за то, что так и не сумел серьезно поговорить с пасынком, хотя именно с этим намерением пришел к нему в больницу, стал вдруг прощаться.

— Если что было между нами, — торопливо сказал Дмитрий Алексеевич, — ну, какая-нибудь недоговоренность… («Не то! Не так!» — мысленно оборвал он себя.) Если ты, Коля… Ну, словом…

— Я понимаю, — сказал Коля, мучительно жалея Дмитрия Алексеевича. — Недоговоренность?..

— Вот-вот! — обрадовался Титов.

— Да не терзайте вы друг друга, господи! — послышался голос Сонечки. — Ну что людям надо? Ну ведь смех же на вас смотреть! — И Сонечка изобразила на своем с потеками от слез лице жалостливую улыбку — так ей, видно, было сейчас смешно.

26

Беда, постигшая Колю, взволновала всех жителей дома — и тех, кто знал мальчика, и тех, кто его не знал.

Случай с Быстровым, разоблачение и арест Симагина — все это явилось как бы сигналом к пробуждению. Теперь не было больше в доме равнодушных созерцателей, которые невидящими глазами смотрели на свой двор, на его темные углы. Беспокойство за своих детей сплотило весь взрослый народ дома, побудило даже самых занятых из них сказать себе: «А ну-ка, берись за лопату!»

И взялись. Да так, что в первый же воскресный день поработать на своем дворе вышло сразу столько народа, что домоуправу Князеву пришлось устанавливать очередность.

— Граждане, граждане, не скучивайтесь! — возбужденно кричал он. — Работа простор, воздух любит!

Лена Орешникова, окруженная своими пионерами, как командир на поле боя, время от времени обозревала огромное пространство двора, то тут, то там клубившееся облачками пыли. В узком проходе «заповедника» взрослые и ребята с торжествующими криками и смехом валили ту самую злополучную стену каретника, из-за которой еще недавно разгорелся у Лены спор с домоуправом; в другом месте под руководством Михаила Афанасьевича уже тянули веревки, размечая, где будут рыть ямы для деревьев, в третьем — уже начинали рыть ямы.

Лена отыскала глазами Алексея. Он работал далеко от нее — в противоположном углу двора.

Алексей пришел во двор в спортивном костюме, работал с юношеским азартом, и Лене даже показалось, что это совсем не судья Алексей Кузнецов так ловко взмахивает сейчас лопатой, а какой-то совсем незнакомый ей человек — незнакомый, но чем-то очень близкий. Чем же?.. Лена не стала думать над этим. Ей было хорошо, радостно смотреть вот так издали на Алексея и вспоминать свои частые за последние дни встречи с ним, разговоры в тот вечер, когда они катались на речном трамвае и Алексей, смеясь, то и дело повторял: «Лена, Лена, не перевешивайтесь через борт… Это опасно…»

Нет, не народный судья Кузнецов работал сейчас вон там, у стены дома, расчищая землю под спортивную площадку, вернее — не только судья, с которым довелось Лене столкнуться по работе, когда она пришла к нему, чтобы посоветоваться о Коле Быстрове. Но это был и не прежний Алеша Кузнецов, ее пионервожатый, не «Кузнечик», как любя называли его когда-то в школе ребята. Нет, совсем по-новому открылся перед девушкой Алексей Кузнецов. У Лены никогда прежде — ни в школе, ни в институте — не было таких друзей. А вот теперь появился. Взрослый, серьезный, и чуть насмешливый, и чем-то непонятный. И при мысли об этом сердце девушки тревожно забилось от еще неясного предчувствия чего-то большого, что должно было прийти к ней. Когда? Скоро ли? Она этого не знала.

Вместе со всеми вышли на воскресник мать и отчим Коли. Они работали неподалеку от Алексея, и Лена, увидев их, решила, что она должна быть сейчас рядом с Лидией Андреевной.

Девушка подбежала к Быстровой. Не говоря ни слова, она стала подле нее, помогая нести доску, которую та только что подняла с земли. Лидия Андреевна с благодарностью взглянула на Лену своими печальными глазами и тоже ничего не сказала. Они отнесли доску к стоявшему посреди двора грузовику, забросили ее в кузов и пошли назад.

— Какое счастье… — нарушая молчание, сказала Лена, — какое счастье, что Коля уже скоро будет совсем здоров! Ведь могло бы быть… — Лена не договорила, испугавшись даже самой мысли, что же могло быть, если бы Коля разбился.

— Да, — просветлев, отозвалась Лидия Андреевна, — это счастье. Но впереди еще суд… — Она снова стала печальной. — И что еще будет, Леночка, что еще будет?..

Подошел Титов.

— Здравствуйте, Елена Михайловна, — сказал он негромко. — Лида, я вот все хотел тебе рассказать…

— О чем? — Лидия Андреевна устало поглядела на мужа.

— Видишь ли, я был у Коли в больнице, и мне показалось…