На тихой улице

День за днем казнила себя Лидия Андреевна, не ища ни у кого ни оправдания, ни снисхождения. Она сама была во всем виновата. Она забыла о своем долге: о воспитании сына…

Почти девчонкой, едва окончив школу, познакомилась она с Быстровым. Он оказался тем самым, о ком она мечтала, еще не зная, каким же он будет в жизни. Он был серьезный и веселый, по-флотски смелый, бесшабашный и дисциплинированный. Он умел до самозабвения выдумывать всякие забавы. Однажды в шторм пошел с ней на шлюпке в открытое море… Он умел и замкнуться, уйти в себя. Товарищи любили молодого лейтенанта. Стать его женой означало получить доверие и уважение всей моряцкой братии. Потом ребенок. Коля. Отцом Владимир стал хорошим, мужем верным. И вдруг война. Год, другой, и… торпедный катер «Т-21» погиб в неравном бою с вражеским крейсером. Вдова моряка. Вдова героя. Годы эвакуации, нужды, борьбы за здоровье сына. Годы, когда все силы души и тела были направлены на одно — материнское. Работала на заводе, научилась печатать на машинке, получала пенсию за мужа и ревмя ревела по вечерам в своей бедно обставленной комнатушке над кроваткой сына. А сын рос и с каждым годом все более походил на отца, хотя лицом был в мать. Иной раз она примечала в сыне отцовский жест, отцовский быстрый взгляд. Тогда сердце ее сжималось от боли и без сил висли руки. «Сын! Сын!» — кидалась она к мальчику, а он, не поняв мать, сурово отстранялся от нее, еще более похожий этой суровой угловатостью на отца. А то вдруг ласкался к ней, опять переменчивым своим нравом напоминая отца. Да, так они и жили. И так нужно было им жить и дальше — ему расти и мужать, а ей… ну что ж, а ей стареть…

— Разведусь! — решительно сказала она матери. — Все порву! Станем жить, как жили, втроем: ты, сын и я.

Лидия Андреевна ждала, что мать, явно невзлюбившая Титова, согласится с ней, но та не согласилась.

— Перед кем это грехи замаливаешь? — жестко спросила она. — Перед сыном? Вечной рабой к нему нанялась? Да он тебя первый за это не поблагодарит. Вот подрастет и скажет: жаль мне мать — сломала она из-за меня свою жизнь.

— Что ты, мама! — изумилась Лидия Андреевна. — Как же он сможет так сказать, когда после моего замужества у нас в семье все худое и началось?

— А так вот и скажет, потому что вырастет да поумнеет. — Анна Васильевна с тяжелым сердцем говорила сейчас с дочерью. «Что же тебе посоветовать-то, родная моя? — думала она. — Ведь нет тут рецептов, нет». — Не пирог делать по рецепту — жизнь прожить надо, — сказала она вслух.

— Вот я и хочу ее так прожить, чтобы мой сын был счастлив.

— А я, — печально улыбнулась Анна Васильевна, — хочу еще, чтобы и дочь моя была счастлива. Ну подумай, в том ли беда, что вышла ты второй раз замуж? Нет, доченька, не в том. Таких примеров в жизни сколько хочешь. И счастливо живут. Да так, что чужие дети чужих отцов за родных считать начинают. Вот ведь как.

— А у нас? — тоскливо спросила Лидия Андреевна.

— А у нас… — Анна Васильевна, жалея дочь, сказала строго и сухо, чтобы, не дай бог, не заплакать: — Может, и разведетесь, если жизнь не наладится. Верно, сын — он главнее всего. А только не спеши. Развод — это уж последнее. — Помолчав, Анна Васильевна обняла дочь и, с робкой надеждой заглядывая ей в глаза, сказала: — Дмитрий-то твой, каков он ни есть, ведь он любит тебя… — Снова помолчала. — Ну, а ты-то как к нему?

— Не знаю… Теперь уж я ничего не знаю, мама, — печально отозвалась Лидия Андреевна. — Выходила замуж, думала, что вот встретился честный, серьезный человек, с которым и жизнь можно будет до конца прожить. Знала: так, как любила, не полюблю никогда.

Анна Васильевна глядела на дочь, на ее осунувшееся, постаревшее лицо и все думала, думала, стараясь отыскать хоть единое словечко, которое могло бы утешить, ободрить дочь. Но такого словечка не находилось. Не простое это дело — ободрять да утешать пусть даже очень близкого тебе человека, когда и сам не знаешь, как надо ему поступить.

«Сын — он главнее всего… Развод — это уже последнее…» — все твердила и твердила про себя одно и то же Анна Васильевна.

— Ты вот что, Лида, — сказала она наконец: — ты повремени, подожди с решением. Еще и Дмитрий Алексеевич своего последнего слова не сказал. А ведь и он небось призадумался. Беда — она кого хочешь думать заставит…

Беда в семье заставила призадуматься и Дмитрия Алексеевича Титова.

Это еще ничего не значит, что тебе перевалило за сорок, что ты солидный, положительный, что привык к уважению сослуживцев и знакомых. Бывают и у тебя в жизни трудные дни. Бывает, что и ты попадаешь впросак, не умеешь понять случившегося, не знаешь, как же следует тебе поступить. Бывает, что многие твои жизнеустановления в один прекрасный день самому тебе начинают казаться далеко не такими уж верными и прочными и ты, испытывая душевное смятение и этакую тошнотную неуверенность в самом себе, вдруг взглядываешь на себя со стороны. Каков ты? Такой ли уж хороший? И так ли верно живешь, как тебе это воображалось?

Титов любил жену. В ней было много такого, чего недоставало ему, и хотя Дмитрий Алексеевич не признавался себе в этом, но жизнерадостная, веселая, отзывчивая ко всякой чужой радости или печали Лидия Андреевна покорила его именно этими свойствами своего характера.

Теперь, оглядываясь назад, Титов стал припоминать все те мелочи его новой семейной жизни, из которых родилась и с каждым днем росла враждебность к нему пасынка.

Трудно было Дмитрию Алексеевичу признать, что и он тут в чем-то повинен. Память подсказывала ему все его «добрые начинания» и «воспитательные меры», но память же открывала перед ним и длинную цепь его больших и маленьких столкновений с Колей. Да, трудно было Дмитрию Алексеевичу признать, что всему виной не один только Коля, а и он, Титов, добровольно взявший на себя обязанности отца по отношению к сыну любимой женщины.

«Я же так сразу и заявил Лиде, — радостно вспомнилось Дмитрию Алексеевичу: — «Я решил, Лидия Андреевна, взять на себя все обязанности отца по отношению к вашему сыну…»

Но почему-то эта торжественная и многозначащая фраза не показалась сейчас Титову такой уж во всех отношениях удачной. Вспомнив свои слова, Титов даже поморщился. «А вот что вышло…» — с горечью подумал он, и память услужливо повторила ему его разговор с Леной Орешниковой и то, что сказала потом жена. «Но ведь это было еще тогда — до несчастья с Колей! А теперь? Что же будет теперь?..»

25

Друзья не забывали Колю и часто навещали его в больнице. Но Коля бывал рад только Насте и Цыганенку да еще, пожалуй, Саше. Эти умели говорить с ним о чем угодно, но только не о том, что тяжким грузом давило сейчас на него. Симагин, и предстоящий суд, и безмолвные вопросы в глазах друзей: «Ну, а ты-то догадывался? Ну, а ты-то знал?» — все это угнетало и раздражало его. Даже мать и бабушка не умели скрыть своей тревоги и разговаривали с ним, как с больным, но не потому, думал Коля, что он действительно был болен, а потому, что впереди был суд, и мать и бабушка, как и он сам, ни на минуту не забывали об этом.

Коля поправлялся, и ему уже разрешили вставать и выходить в полукруглую, со стеклянными стенами гостиную, где выздоравливающие встречались со своими родными и друзьями.

Сегодня был приемный день, но уже с утра Колю навестили мать с бабушкой, Орешникова и ребята, Коля никого больше не ждал, когда вдруг его вызвали.

— Быстров, к тебе, — сказала больничная сестра.

Сестру все, и врачи и больные, звали Сонечкой, хотя ей было не меньше сорока и она была весьма рослой женщиной. Должно быть, Сонечкой ее звали за покладистость и доброту. Сонечка была жалостливая и часто плакала из-за всякого пустяка, принимая живейшее участие в судьбе своих больных. Колю она сразу же выделила из всей палаты и стала жалеть и выхаживать, как собственного сына.

— Этакого да не уберечь! — часто восклицала она, грозя кому-то пальцем. — Мне бы такого сына…

«Кто же это?» — встревожился Коля, медленно идя к дверям гостиной. Ему еще трудно было ходить одному. Сонечка поддерживала его под руку.