Лёшка

— Здесь, за дверью, — сказал я и крикнул: — Входи!

Пятеро в желтых безрукавках ввалились в комнату и уставились на Канурова, как на картину. Но Канурова трудно смутить.

— Поймали!.. — обрадовался он. — Они… Они самые… И приметы… Бэу, цвет желтый. — В голосе у Канурова смесь страха и злорадства. — А маски где, а? Сняли? Зря! В масках они хоть на людей были похожи, верно, а? — Кануров спрашивает у меня, но я молчу, потому что по пьесе сейчас не мой выход. Пятеро вдруг надвигаются на Канурова, и один из них говорит:

— А ты, Кануров, даже без маски не человек!

— Ты смотри на них! — петушится Кануров, приглашая меня в свидетели. — Они еще… еще… — голос у него становится все тоньше, тоньше и сходит на нет. Кануров наконец увидел Митю. Он стоял у входа в комнату и смело смотрел Канурову в лицо. Нет, не в лицо. Показалось! Не смело и не в лицо, а насмешливо и на кануровский фонарь, припудренный зубным порошком.

Кануров поймал его взгляд и, поняв, на что он нацелен, стыдливо прикрыл фонарь рукою. Но это было только началом его казни. Митя, наглядевшись, ткнул в Канурова пальцем и сказал:

— Фонарь!.. Сам себе!.. — и засмеялся, поддержанный всеми.

Вот когда до Канурова дошел смысл происходящего. Он ухмыльнулся, поиграл улыбкой, отступил к окну и оттуда, храбрясь, бросил в нашу сторону:

— Бить будете? Семеро на одного… Храбрые!..

Но мы даже не обернулись на голос Канурова. Молча выдвинули Митину койку на середину комнаты, свалили на нее Митины пожитки и вынесли в коридор. Митя Перышкин переселялся в другую комнату.

Но это было не все. На другой день утром, перед началом занятий, я пришел к директору училища, доброй, как мама, Анне Павловне, и от имени всех своих попросил перевести Митю в нашу группу. Анна Павловна, узнав все, повздыхала, как мне показалось, над Митиной судьбой и многозначительно протянула:

— Да-а!..

Многозначительно!.. А я понял частицу «да» однозначно — согласна, мол, на перевод — и тут же был наказан за незнание оттенков родной речи.

— Нет, — сказала добрая Анна Павловна, — Митю я вам не отдам.

— Как не отдадите? — удивился я. — Вы же сказали «да»!..

Доброе лицо Анны Павловны стало грустным.

— Это касалось не Мити, а тебя, — сказала она.

Это касалось меня!.. Я стоял перед директором и хлопал глазами. Мое замешательство вызвало у директора усмешку.

— Кого готовит наше училище, — спросила Анна Павловна, — как ты думаешь?

А чего тут думать? Пекарей готовит! Я так и ответил:

— Пекарей!..

Анна Павловна покачала головой.

— Не только пекарей, — сказала она.

— А кого же еще? — удивился я. — Нам не говорили.

— Что верно, то верно, — вздохнула Анна Павловна. — Не говорили. Думали, сами догадаетесь, немаленькие! А надо было говорить… Всегда и всюду! Еще вот кого мы готовим, — бойцов!.. За наши идеалы… Бойцов, которым — что там Кануров! — никто не страшен… Которые ни перед чем не отступят!.. А ты, «Лешка, рабочий класс», комсомолец и комсорг, приходишь ко мне и уговариваешь меня отступить перед Кануровым…

Я то бледнел, холодея, то краснел, загораясь, и наконец вспыхнул, считая себя незаслуженно обиженным.

— Я не уговариваю! — крикнул я. — Я Митю спасаю!..

— Митю не надо спасать, — сказала Анна Павловна. — Он у своих. Кого спасать, я вам сама скажу, в конце занятий.

Она пришла на последний урок. Высидела его весь, до минуты, а когда прозвенел звонок, сказала: группой довольна, группа сильная и, как полагает она, может оправдать доверие дирекции. Подготовив нас таким образом, Анна Павловна сказала, что переводит к нам на перевоспитание Канурова и трех его дружков — самых злостных кануриков.

У Мити Перышкина есть страсть — таскаться по магазинам и на мифические деньги покупать новинки техники. Что с того, что новинки после Митиного пребывания в магазине так и оставались на прилавке. Прицениваясь к ним, Митя мог всласть налюбоваться работой какого-нибудь хитроумного миксера, способного смешивать горькое с кислым и выдавать сладкое, или какой-нибудь удивительной кофеварки, которую, как печь, надо было растапливать химическими дровами… Зато не было в нашем училище другого такого товароведа, как Митя! Он мог часами рассказывать о новых товарах, были бы слушатели. На вопрос, почему не купил, Митя неизменно отвечал: «Не успел… Из-под носа выхватили!..»

Так вот, на днях Митя Перышкин случайно зашел в магазин «Динамо», что на улице Горького. Мите позарез нужен был шагомер, и он зашел прицениться. Дело в том, что Митя время от времени опаздывал на занятия по производственному обучению и в то время, как другие, бывало, практиковались в приготовлении ржаного теста головочным способом на агрегатах Гатилина и Хренова, Митя безуспешно атаковал другой «агрегат», без имени авторов, под названием автобус. Увы, в часы пик пролезть в него было труднее, чем в игольное ушко, и Митя, плюнув, отправлялся на хлебозавод пешком. Опоздав раз-другой, он решил с этим покончить. Как? Очень просто, подсчитать, сколько его, Митиных, шагов от общежития до хлебозавода, умножить шаги на время и узнать, когда он должен выходить, чтобы успеть вовремя. Часы у Мити были, шагомера, увы, не было. Вот он и решил зайти и прицениться.

Магазин пах спортом, как букет полем. Но над всеми другими запахами царил зимний, кожаный. Магазин бойко торговал лыжами и ботинками к ним. Белый стоял за витриной мороз. И зубастые машины, сколько ни набивали утробу снегом, все не могли очистить главную улицу столицы.

Понянчив шагомер на ладошке, понаблюдав за его действием, а заодно посетовав на то, что для его покупки не хватает ровно двух третей капитала, Митя с сожалением отошел от прилавка и вдруг увидел трех кануриков, трех бывших дружков Канура, который так и не стал учиться в ПТУ. Обиделся на перевод в нашу группу и ушел неизвестно куда. Он-то ушел, а корешки оставил, и, как мы потом ни пропалывали, посеянное Кануром нет-нет да и давало ростки. То проныра Галеев исчезнет куда-нибудь на день-другой, так что ищем-свищем всем училищем и находим беглеца в подручных в пивном ларьке. У него, тощего, оказывается, малокровие. А при малокровии, как известно, хороши пивные дрожжи. Да разве их найдешь! Вот он, Галеев, и компенсирует недостачу пивных дрожжей натуральным пивом! Опасное лечение! Так, чего доброго, и к спиртному недолго приохотиться. А знает ли он, будущий хлебопек Галеев, что спиртовое изобилие одинаково вредно как хлебу, так и человеку? Ну-ка, ну-ка, вспомни, Галеев, что учил на уроке: «В результате длительного спиртового брожения теста изменяется усвояемость и питательность хлеба».

И Галеев, которого мы чуть не силой притаскиваем к директору училища, «вспоминает» и заученно клянется больше «не нарушать».

— Что не нарушать? — сострадая, спрашивает добрая Анна Павловна.

— Ну в целом!.. — обобщает Галеев, рисуя в воздухе шар и с тоской поглядывая на дверь из кабинета. Но Анна Павловна не отпускает и требует уточнения: что значит «в целом»? Галеев знает, чего добивается директор, но ему смерть как не хочется отвечать. Сказать «дисциплина» — для него все равно что признаться в любви к тюремной решетке. Но от этого слова ему не уйти и не увернуться. Оно, как нос, торчит перед глазами, куда бы он ни взглянул: на стенгазету в общежитии, на доску Почета в училище, на какой-нибудь стенд в аудитории.

Кому-то когда-то показалось, что если капля долбит камень, то и слово, например слово «дисциплина», тоже может справиться с этим. Ну и забубнили, задудели, заталдычили: будь дисциплинированным!.. будь!.. будь!.. будь!.. А ведь слово, как монета, тоже теряет ценность от частого употребления. Пятак без «орла» и «решки» уже не пятак, а простая медяшка. Слово без дела пусто и пресно, как тесто, которое забыли посолить. Не неся смысла, оно раздражает, как нытье водопроводной трубы. Неужели Анна Павловна не понимает этого? Может, и понимает, но привычка сильнее ее. Она, не напомнив о дисциплине, не выпустит нарушителя из своего кабинета.