Лёшка

— «Романтики», — говоришь, — «монтекристы»… Скажи просто: дети!

— Дети! — вскинулась секретарь Зина. — Гайдар в их годы…

— Полк водил? — подхватил дядя Шура. — Полк полку рознь. Я сам, рядовой, дивизией командовал, когда от той дивизии ни рожек, ни ножек не осталось — одно знамя. Но цело знамя — цела дивизия. Вынес я его из окружения, а мне говорят, знамя вынес — все равно что дивизию вывел… «Гайдар в их годы». Случись что, и эти смогут! А ты другого Гайдара вспомни, писателя. Вот кто обожал тайны. «Тимур и его команда», а? А ты — «монтекристы»!.. Тимуровцы они, а не «монтекристы». Совершили, как говорится, добрый поступок и удалились себе, никому не открывшись. Втайне совершили, поняла, не требуя наград.

— Наград? — вцепилась Зина. — За синяки и шишки? Будут и награды. Кому просто выговор, кому строгий, а кому, — взгляд в мою сторону, — еще и с предупреждением…

Сердце у меня екнуло. Это была не простая угроза. Кануровская шишка на весах взысканий могла потянуть не меньше чем на «строгача». И что с того, что меня не было на месте происшествия? Командир и не участвуя в операции отвечает за ее исход.

Но тут вдруг подал голос Груша.

— Какие шишки? Не было никаких шишек! — выпустил он, целясь в Зину.

Шишки видели все: я, дядя Шура, секретарь Зина. Зачем же Груше понадобилось наводить тень на плетень? Выручая меня и всех нас? Глупо. Трус у дяди Шуры еще мог рассчитывать на понимание, лжец — никогда!

— Не надо, Груша, — сказал я, — шишки видели все!

У Груши от гнева побелел нос.

— Не было шишек! — выстрелил он, метясь на этот раз в меня. — Мы их не били!

Ну и упрямый! Такой хоть кого выведет из терпения. Хоть кого, но не дядю Шуру. Вот он похмурился, похмурился и взялся за Грушу с другого бока:

— Пусть так. Пусть не было ни синяков, ни шишек. А может, и Перышко никто не собирался бить? Где свидетели, что его собирались бить? — спросил он и, решив, что одним вопросом скосил всех шестерых, закончил: — Нет свидетелей…

Он говорил громко, но я все равно напрягал слух. Потому что кроме голоса дяди Шуры хотел услышать еще кое-какие звуки: шаги за дверью. Услышав их, я сказал.

— Есть свидетель!

И в ту же минуту в комитет комсомола вошли Лисицына, а на буксире у нее — Митя, робкий и застенчивый.

В их появлении не было чуда. Просто еще там, в общежитии, я поймал Лисицыну и велел во что бы то ни стало и как можно скорее привести Митю.

Увидев «желтых», Митя было попятился, но, узнав своих, заулыбался.

— Как те, что на нас напали, — проговорил он, обращаясь почему-то к Лисицыной. Ах, да, она же сказала, зачем его вызывают. Я сам велел.

— Как те? — Лисицына смутилась, заюлив: — Ну что ты, совсем не те…

Попытка с ходу замести следы выдала ее с головой. Час от часу не легче. Значит, и Лисицына в курсе! Какую же роль она играла в этом деле? Впрочем, Лисицына — потом. Сейчас у меня на прицеле Митя.

— Те, Митя, те! — сказал я. — Эти вот, четверо, Канура и его дружков дубасили. А та вот, длинная, за тобой, как аист за лягушонком, гонялась, а догнать не могла.

Вачнадзе, услышав, усмехнулась: так уж и не могла! А Митя, вылупив глаза, смотрел на Вачнадзе и в толк не мог взять, какое кино смотрит.

— Но о них потом, Митя, — продолжал я. — Сперва о тебе. Скажи нам, как же это ты сам, как овца, пошел, когда тебя бить повели?

— Ну… это… — Митя замялся. — Потому что… предатель!

Выпалив «предатель», он покраснел и потупился.

— Предатель? Ты? — спросил я.

Митя кивнул.

— Кого же ты предал? — спросил я.

— Ну… это… Канурова и всех, — ответил Митя.

Я вздохнул.

— Никого ты не предал, Митя. Жуликов не предают. Их наказывают. А Кануров жулик. Тетрадь украл, разве не жулик?

— Да-а-а… — уныло тянул Митя. — Его все боятся…

— Кто это все? — бухнул, как в колокол, Груша. — Мы тоже, да?

— Вы — нет!.. — загорелся Митя. — Вы как… раз, одного!.. Раз, другого… И самого Канура… На лопатки, раз!..

— За тебя, между прочим, — сказал я.

— За меня? — Митя умолк, как споткнулся, и, все еще не веря, переспросил: — За меня? А Канур про вас, что вы только за себя. Как все люди. Каждый за себя. А вы за меня, почему?

Выговорившись, Митя замкнулся, как раковина, и молчал, пощипывая нас глазами, в ожидании ответа. Но ни я, ни секретарь Зина, ни сам дядя Шура, никто из ребят не смотрел на Митю. Нам всем было стыдно. Перед ним и перед собой. Сколько раз вслух и письменно мы твердили: дружба познается в беде. В беде! Как будто до беды ей и проявиться не в чем. А дружба — это костер, у которого всегда можно занять тепла. Костер без огня — не костер. Дружба на словах — не дружба. Это только обещание дружбы. Митя слышал и читал: мы все друзья. Но никто из нас не подошел к нему и не предложил ему свою на каждый день добрую дружбу. А Кануров пришел и предложил. Не чистую, грязную, но все же дружбу. И Митя принял ее, потому что без дружбы нельзя жить, как без воздуха. Говорят, друзей выбирают. Да, сильные и умные сами выбирают друзей. А робкие? Робкие не выбирают. Они ждут, когда их выберут. Хорошо, если хороший выберет. А если плохой — такой, как Кануров?

Первой оправилась от смущения секретарь.

— Ты ведь комсомолец, — сказала она почти ласково. — Почему же к нам не пришел?

Она смотрела на Митю, ожидая ответа, но Митя мялся, уводя глаза, и молчал. Вступил дядя Шура.

— Потому, — сказал он каким-то будничным голосом, — что Митя Перышкин не верил в нашу дружбу…

Секретарь Зина вспылила.

— Комсомолец сам должен… — начала она, сверля дядю Шуру и всех нас твердым, как алмаз, взглядом, не дядя Шура не дал ей договорить.

— Комсомолец многое должен, — миролюбиво перебил он секретаря Зину. — А еще больше мы с тобой должны… Ну а резолюция этому делу такая: за службу — спасибо и всем — по домам.

— Как это по домам!.. — бухнул Груша. — А шишки?

Ну и настырный! Дались ему эти шишки. Были они — не были… Теперь, когда все выяснилось, какое это имеет значение? Потом, можно всегда оправдаться пословицей: «Лес рубят — щепки летят».

— Лес рубят, — сказал дядя Шура, — щепки летят!

— Не было щепок!.. — в забвении выпалил Груша. Мы хохотнули, и он спохватился: — Шишек!.. Не было шишек!.. Врет Кануров!..

— Не было! — вдруг прорезался Митя, и мы все, опешив, уставились на говорившего. Уж не долг ли он платит нам? Мы за него на Канурова, а он за нас на него же. Мол, точно, врет Кануров. Не было фонарей. А раз не было, то и взыскивать не за что…

— Были, — сказал я, жалея Митю. — Были фонари. Мы сами их видели.

— А кто повесил? — оживился вдруг Митя. — Вы думаете, они вот, ваши? — Он загадочно улыбнулся. — Не они, а сам Кануров! Сперва всем, а потом себе. А меня не было. Я убежал и спрятался. А все видел. Как он сперва им, а потом себе — по фонарю! Бац… бац… бац… И повесил!..

Секретарь Зина, хохоча, навалилась грудью на стол. Вачнадзе, смеясь, сыпала мелко-мелко, будто просо сеяла, Груша трубил, как саксофон, а мы — все остальные — подхохатывали ему, как флейты.

Так, смеясь, мы высыпали из училища на улицу, пронеслись по морозной Москве и, жужжа, как пчелы, веселым роем влетели в общежитие. Сами мы там не жили, но Кануров, как иногородний, жил.

Вот его комната. Я постучал и вошел. Пружины взвизгнули, и Кануров, увидев меня, свалил ноги с койки. Ладно бы ноги. А то и сапоги с ногами! Он в чем был, в том и спал, подложив под сапоги бушлат.

— Чего надо? — сонно спросил Кануров.

— Посмотреть… — протянул я.

— А чего смотреть? — зевнул Кануров. — Музей, что ли?

— Фонарь, — сказал я.

Сон, как пух, слетел с Канурова. Я ведь как-никак старший патруля. Может, поймали тех, на кого он жаловался?..

— Поймали? — с надеждой спросил Кануров.

— Всех до одного, — сказал я.

— Пошли! — сказал Кануров, хватая бушлат, — Мы им…

— А зачем ходить? — сказал я. — Они здесь.

— Где здесь? — опешил Кануров, машинально озираясь.