Страница 35 из 46
— Я тоже в Казань насчёт Асии обращалась, — почему-то краснеет Фатыма-апа, — но ответа пока всё ещё нет.
— Надеюсь, просьбу фронтовика без внимания не оставят, — произносит Мустафа.
Миргасим глядит на брата и не поймёт, кто это не должен просьбу его без внимания оставить: телефон? Казань? Фатыма-апа?
Ох, жалобно брат на неё смотрит, на учительницу:
— Я ненадолго. Абдракип-бабай ждёт…
Чулпан подбежал к солдату, тявкнул умильно. Мустафа у Чулпана за ушами почесал, пощекотал под скулой, погладил, похлопал, потормошил и пошёл в правление.
Фатыма-апа поднялась на крыльцо избы Насыровых — высокое оно, крыльцо это, далеко видно отсюда, до самого угла.
Когда Мустафа за угол повернул, пошла Фатыма-апа на репетицию.
А Чулпан остался на улице, стоит, понуря голову, думает: бежать вдогонку за солдатом или остаться тут, дом сторожить?
Подумал-подумал да как припустился! Передние ноги вверх, задние вниз, передние вниз, задние вверх, вверх-вниз, вверх-вниз, собачьим галопом! Скакал-скакал и догнал солдата. Язык высунул, улыбнулся и пошёл степенно, как Асия учила, рядом с ногой.
Миргасим всё это видел, потому что и сам ещё быстрее Чулпана бежал, хотел догнать брата.
Хотел сказать ему: «Длинный мой язык про тебя налгал, милый брат. Сказал мой язык, что ты к нам домой насовсем приехал, пусть другие воюют, а ты останешься…»
Догнал было, да опомнился: «Самое время сейчас, пока Мустафы дома нет, мешок развязать». И повернул к дому.
— Ты домой, а мы?
«Эх, будь что будет!» — решил Миргасим и сказал:
— Айда, Золотой табун! Леденцы, бубенцы, два козла, две овцы! Весело, тесно, что кому достанется — неизвестно…
— И-го-го! — воскликнул Гнедой Абдул-Гани и начал копытом землю рыть.
— Н-но, п-поехали! — стеганул его табунщик Темирша.
Наперегонки с Гнедым скакали резвые лошадки Фаим и Фарагат. Впереди всех летел Миргасим.
Надо спешить, пока Мустафа ещё не вернулся.
«Позволит бабушка мешок развязать? Позволит! Сама рада будет на фонарики-огоньки поглядеть. Уж больно темно вечерами в избе. И свёрток сама развяжет. Она хороший дух любит. У неё в сундуке кусок мыла душистого лежит и ещё флакон с духами — дедушкины подарки».
Бежал Миргасим, бежал, да вдруг и приуныл, шаг замедлил, поплёлся позади всех. Вспомнил — мама дома. Чужой мешок развязать мама ни за что не допустит. А если без спроса? Бранить не станет. Никому она никогда худого слова не сказала. Но случается, и нередко, день-деньской на виноватого не поглядит, ему не улыбнётся. Что поделаешь? Придётся потерпеть. А после, когда ребята уйдут, надо будет прощенья попросить, обещанье дать: «Чтоб меня волки разорвали, если ещё когда-нибудь…» Потом он веником пол подметёт, тряпкой мокрой вытрет, мама увидит — в самом деле исправился! И простит. Однако до Нового года времени совсем мало остаётся. Что, если не выпросишь прощения? Кто под Новый год поссорился, тому ссориться весь год…
«Ну зачем я хвалился? Правду мама говорит: «Сынок, язык твой длинный тебе враг».
— Чего встал? — оборачивается Фаим. — Ноги к тропе примёрзли или тропа к ногам?
— Держу я тебя, что ли? Иди!
— Это твой дом, ты первый и ступай.
Миргасим шапку поглубже, на самые глаза, надвинул и нырнул в сени, как в прорубь.
Ребята смело за ним. Однако в сенях оробели, даже Фаим притих. Долго, старательно отряхивали веником снег с тулупов и валенок, кто нос чистил, кто откашливался.
Глядя на своих гостей, Миргасим засмеялся:
— РЕ-ПЕ-ТИ-ЦИЯ…
Никто не улыбнулся. Одно дело улица, другое — чужой дом.
«Э, будь что будет!» — повторил сам себе Миргасим и распахнул дверь в горницу.
Глава тридцать восьмая. Миргасим плачет
А в избе, в избе-то и в самом деле «музыка, танцы, весело, тесно, что кому достанется — неизвестно!». Как Миргасим говорил, так оно и случилось. И всё же он глазам своим не может поверить. Почему столько гостей? Будто свадьба. Старики, скрестив ноги на сэке, сидят в своих чёрных чеплашках, а на тахте женщины — светлые косынки, белые фартуки, сборки-оборки, мелкие складочки! У каждой в руках работа. Те, что постарше, с веретёнами пришли, прядут, кто помоложе, вяжут, вышивают, а молодайки младенцев своих забавляют. Мелькают спицы, поют веретёна, пестреют мотки разноцветных ниток, клубки крашеной шерсти — чем не фонарики-огоньки, золотые светляки?
— Смотрите, смотрите, слушайте, — толкает ребят Миргасим, — музыканты пришли!
Скинули музыканты тулупы, взяли в руки свои самодельные скрипки, провели смычком по волосяным струнам. Гармонисты растянули гармоники. О!
Ах, музыканты, музыканты, до чего же вы суровые! Усов ещё нет, вот и приходится хмурить брови, играть строго, без улыбки.
А напротив, у стены, пересмеиваются, то закрываясь рукавом, то взглядывая на музыкантов, девушки в шёлковых косынках. Женщины, глядя на безусых скрипачей и гармонистов, вздыхают, вспоминая своих старших ребят, тех, кто сражается сейчас далеко от родной деревни. Живы ли они, здоровы ли? Когда же будет Гитлеру капут, войне конец?
Музыканты играют, девушки поют:
Песня старинная, и потому бабушка тоже подпевает приятным, чуть надтреснутым голосом.
Мама не поёт, всё на дверь поглядывает.
— Мустафа куда делся? — слышит Миргасим шёпот женщин.
— В школе, — отвечает мама, — он помогает Фатыме-апа.
— Сердце родителей — в детях, а сердце детей — в степи, — вздыхает Саран-абзей. — Эх, молодые, молодые…
— А ты, агай, молодым не был? — возражает мама.
— Я-то? Нет ещё. Вот выращу Фаима, женю его, тогда и сам буду искать себе невесту, тогда и помолодею… Так ведь в старое время поступали. Верно я говорю, эби [11]? — обратился он к бабушке.
— Верно, верно! Один такой, как ты, старик ко мне, к молодой, сватался. Слава аллаху, сбежала я от этого жениха.
— Айда! — шепчет Миргасим ребятам.
И, скинув у порога обувку, ребята ныряют за печку.
А музыканты играют, а девушки поют:
Больше всех старается, шире других рот раскрывает, громче всех поёт рослая, широкоплечая Сакине, старшая сестра Темирши. На ней голубое ситцевое платье, пуховая шаль, красные носки. Щёки тоже красные — свёклой натёрты, брови подмазаны жжёной пробкой.
Музыканты переглянулись и вдруг разом грянули озорную песню.
подхватили девушки, и громче всех Сакине:
Музыканты так расшалились, что безусый мальчик-скрипач, глядя на Сакине, запел:
— Скажи лучше «в лесу», — смеются девушки, — завтра уезжает Сакине в лес… И мы с нею…
— На лесозаготовки?
— Да, мы тоже мобилизованные, как солдаты. Топор и пила чем не оружие?
И музыканты заиграли для девушек-лесорубов лесную песню — «Кара-урман» — «Чёрный лес».
Прибежали в избу девочки Шакире и Асия, разулись только, а верхней одежды не сняли.
11
Эби́ — бабушка.