Страница 12 из 75
Пример — М.М.Пришвин, писатель и острый наблюдатель своего времени. Не терпел коммунистов и советскую власть, в своих дневниках не скрывал этого — но всегда при этом оговаривался, что никакая другая власть не вытащила бы Россию из ямы. 26 сентября 1921 г. он записал в дневник очередной крик души: «Часто приходит в голову, что почему я не приемлю эту власть, ведь я вполне допускаю, что она, такая и никакая другая, сдвинет Русь со своей мертвой точки, я понимаю ее как необходимость. Да, это все так, но все-таки я не приемлю». А позже добавил: «Чувствую, однако, что философия моя как-то краешком и очень неудачно прицепляется к моему личному раздражению…». Такую позицию можно уважать — человек покопался в себе и предупреждает, что его нелюбовь есть плод душевных мук, а не ума. А сейчас у нас в академических журналах, со всем авторитетом якобы научного знания вбрасывают в общество совершенно иррациональные злобные утверждения — и хоть бы малейшая оговорка. Может, у них это не плод ни ума, ни души? Актеры на сдельной оплате?
Но это, конечно, неважно — антисоветская интеллигенция, независимо от личной внутренней мотивации каждого, приняла вполне определенную философскую антропологию, представление о сущности человека и его правах. В этой философии «низшие чины» человечества как бы вообще не существуют. Во всяком случае, их самые простые, фундаментальные жизненные потребности ставятся несравненно ниже права элиты на духовный комфорт — а уж о пище или жилье элиты и речи нет. Ах, нас заставили жить в коммунальных квартирах!
Сам же Пришвин подметил эту установку еще до революции. Он писал о Мережковском: «Я никогда не забуду одного его спора с социал-демократическим рабочим. В ответ на поставленный ему вопрос о необходимости в человеке сознания своего собственного бессмертия рабочий говорил:
— Накормите меня.
Тогда Мережковский, возмущенный грубостью ответа, вдруг неистово закричал:
— Падаль, падаль!
Это была, конечно, чисто философская «падаль», то есть то, что падает, умирает, а рабочий принял за настоящую, ругательскую — и пошло, пошло».
Так вот, наши философы-демократы горазды рассуждать о бессмертии души, но им претит разговор о хлебе насущном, о самом простом и прозаическом голоде людей:
Трудно назвать какое-либо выступление наших интеллигентов, хоть демократов, хоть патриотов, где они сказали бы доброе слово в адрес военного коммунизма и продразверстки. Странно еще, что они стеснялись открыто проклинать карточную систему времен Отечественной войны. Голод для них — нечто абстрактное и как бы невозможное. Почитали бы статью «Голод в России» в энциклопедическом словаре Брокгауза и Эфрона 1913 г. (т. 14). С какой ненавистью пишут и демократы, и патриоты о коллективизации — а ведь именно колхозно-совхозная система смогла устранить причины регулярных массовых неурожаев и голода в пореформенной России. Сравните рацион питания крестьян в 1913 г. и, скажем, в 70-е годы. Ведь, слава Богу, регулярное изучение семейных бюджетов налажено в России с конца XIX века, данные имеются. Не прочтут — не важен для них рацион питания крестьян.
Сейчас колхозы и совхозы разрушили, и 50% продовольствия РФ покупает за рубежом, так что если бы не пробуренные в СССР скважины и не построенные тогда нефте— и газопроводы, сегодня опять в стране был бы массовый смертельный голод. Почему же для патриотов неважно, что в 1928 г. пришлось ввести карточки в городах? Почему неважно, что в деревне начался голод среди бедноты, так что на почве голода были и смерти, и самоубийства? Почитайте сводки с мест июля 1928 г., они есть в архивах. Потому, что голодала беднота, а ее голод «белая кость» всегда легко переносила. И сейчас легко терпит. Подумать только — продолжают проклинать колхозы даже через десять лет после их разгона, хотя очевидно, что этот разгон стал катастрофой сельского хозяйства!
Завершая это отступление, я скажу, что ненависть к тому, что сделала советская власть в сфере культуры для крестьян, «кухаркиных детей», таджиков и т.д., постоянное третирование «красных» студентов и новой интеллигенции как «образованцев» есть, на мой взгляд, проявление низкого мещанского комплекса неполноценности — комплекса в той же мере антидемократического, как и антиаристократического. Из этого комплекса и исходит, как сказал Георгий Свиридов в своих «записках» 1979 года, «сознание своей избранности, самодовольное, сытое презрение к более низкому и к более высокому социальным слоям, непомерное честолюбие и ужасающий душевный холод и злоба. Безбожие и органически с ним связанное бездушие».
Это «сытое презрение» оказалось сцеплено с интеллигентским сознанием, потому-то сословные притязания возродились даже в среде интеллигентов, вышедших из семей рабочих и крестьян. Падки они оказались на лесть, а уж соблазнители постарались. К отделению от «массы» и рецидиву сословного сознания интеллигенцию подталкивал поток пошлых похвал в ее адрес, который заполнил страницы и эфир во время перестройки. Академик Д.С.Лихачев, получив титул «совести нации 3-го ранга», льстит интеллектуалам:
«Естественно, их роль в обществе можно определить как ведущую. Это соответствует месту интеллигенции, которое она должна по праву занимать. Испокон веков на Руси интеллигенция была эталоном нравственности, духовности, культуры» (там же, с. 228).
Какая пошлая чушь! Какие «испокон веков», какая Русь? Интеллигенция как культурный тип появилась в XIX веке, как продукт разложения сословного общества. И никогда она не была «эталоном нравственности», ибо ее главной отличительной чертой была больная совесть и нравственные метания. Разве могут метания и непрерывная «смена вех» быть эталоном? Чему может научиться юноша у Родиона Раскольникова или чеховского Иванова?
Давайте теперь взглянем на взаимодействие аристократической и народной культуры с другой стороны. И демократы, и многие патриоты говорят о снижении после революции уровня именно первой, «утонченной» культуры — ах, какие образованные были раньше академики, какие тонкие были гимназистки! Да, эта культура пошла на спад, и вовсе не только от материальных невзгод и притеснения ее носителей в условиях революции и гражданской войны. Видеть в этих невзгодах причину увядания Вишневого сада и спада этой культуры, начавшихся, кстати, задолго до Октября 1917 г. — такое же принижение проблемы, как видеть причину нынешнего кризиса в нехватке денег. Причина спада была четко выражена В.Брюсовым:
Почему В.Розанов писал, что монархическую Россию убила русская литература? Потому, что литература разбудила духовные (в глубине своей религиозные) искания в самой толще народа. В этом и отличие высокой русской культуры от западной. Русская культура, не будучи культурой классовой, несла свое Слово каждому человеку и каждому народу России (точнее, всего света). Это видно уже у Пушкина. К концу XIX века старая русская культура передала свой огонь новой силе, а сама стала увядать, приветствуя эту силу. За Блоком, Толстым и Чеховым пришли Есенин с Маяковским и Платонов с Шолоховым.
А на траектории сословной («аристократической») культуры остались Гиппиус, Северянин, Цветаева — с вкраплениями Бунина и Набокова. Они не обращались к каждому человеку и тем более к каждому народу, это была камерная музыка. Конечно, и камерная музыка есть культурная ценность, но давайте хотя бы зафиксируем тот факт, что Д.С.Лихачев с сонмом антисоветской демократической интеллигенции не просто признавал эту ценность, он при этом отрицал весь растущий ствол народной культуры — на том основании, что она не имела внешних атрибутов культуры камерной.