Разговоры с Раневской

«Наконец-то я могу поговорить с Вами не спеша, не торопясь ни на репетицию, ни на спектакль. Я давно ждала этой минуты. Я даже не верю, что сижу спокойно и могу думать свои собственные мысли, а не те, которые мне навязывает какой-нибудь Потапенко или Виктор Рожнов. С непривычки даже жутко как-то. Два месяца каторги — изо дня в день, даже ночью нет покоя, т. к. спектакли кончаются в час ночи, а иногда и в два. К трем бываем дома — живем очень далеко от театра.

Я три дня свободна, и на душе никаких ролей. Сегодня поэтому я почувствовала такое освобождение, такую радость, что начала петь на весь дом, когда все ушли.

Потеряла я влюбленность свою в театр, потеряла. Помню, как упивалась я любимыми ролями, а теперь играла я их много, но без прежнего упоения; раза два-три за все время почувствовала я восторг. Во мне ли сидит вина или в чем другом — не знаю. Боюсь, что во мне самой. Это хуже».

Письмо написано в сезон, который П. Л. Вульф назвала «лучшим летним делом во всех смыслах». И вот что характерно: как свидетельство успеха «дела» она называет не только полные сборы, когда залы «бывают и переполненными, с приставными стульями», не только «восторги, отзывы», но и редкую возможность для провинциального актера — «повторять пьесы, и они на повторении дают полный сбор».

Талантливый, мягкий, душевно чистый человек, Павла Леонтьевна мечтала о создании труппы единомышленников, актеров, не зависимых от частной антрепризы, ставяшей «во главу угла» кассу, актеров, молящихся одному богу — художественному творчеству. Этой мечте не суждено было сбыться: ни Российское театральное общество, на помощь которого П. Л. Вульф рассчитывала, ни московские антрепренеры, к которым пришлось обратиться за ссудой, не пошли навстречу рискованному предприятию.

Павла Леонтьевна продолжала работать в случайных по составу (хотя и крупных) провинциальных труппах. Радовалась редким встречам с настоящими драматургами и ролями и по-прежнему выступала в «нигде не игранных пьесах, имеющих успех в Петербурге». Сколько же в провинциальной «братской могиле» ролей, сыгранных вдали от Москвы и Петербурга!.. Что осталось от них, даже от тех, что «имели громадный успех»? Случайно уцелевшая афишка, побелевшая фотография, боль актрисы, дошедшая до нас в старом письме.

Для узкого круга

Ф. Г. достала из шкафа тоненькую книжечку, размером с записную, — «Софья Парнок. Вполголоса. Стихи».

— Посмотрите, какой тираж, а то мои очки, как обычно, куда-то провалились, — попросила она.

— Двести экземпляров! — удивился я.

— Да, да, всего двести штук и все номерные. В магазины они не поступали, и это предмет особой гордости поэта. Софья не собиралась соперничать с лесбосской Сафо и предназначала свои вирши очень узкому кругу — островку среди Москвы.

Если бы ее видели, не стали бы спрашивать, торговала ли она ими. Парнок — из последних аристократок. Худая, с волосами, как смоль, гладкими и блестящими, с выбеленным лицом — я всегда завидовала ей и пыталась выяснить, как достичь такого.

Знала она все языки на свете. Мой французский от гувернантки гроша ломаного не стоит. А книжечку эту она дарила подругам, друзьям, знакомым. И мужчинам, конечно.

— прочитала Ф. Г.

— А что вы удивляетесь: ее поэзия доступна далеко не каждому — она интимна. И не понимаю вашей улыбки! Интим по-французски, которому вас не учили, значит — внутренний, очень глубокий, узколичный.

Ничего вульгарного. Интимные стихи — стихи на двоих. Между прочим, Сталин, когда прочел еще в рукописи симоновский сборник «С тобой и без тебя» с посвящением Валентине Серовой — Симонов мечтал получить одобрение лично от Верховного главнокомандующего, — начертал резолюцию: «Издать в двух экземплярах: один — для нее, другой — для него». Потом добавил: «Можно и больше, в порядке исключения». А ведь там было и «Жди меня» — вы знаете, как его встретили солдаты, переписывая, как клятву, в тысячах писем.

Можно только восхищаться такой неистовостью. Завидовать ей. Меня так не любили, — вздохнула Ф. Г.

— Я тут на днях посмотрела в своем кинотеатре, в «Иллюзионе», «Девушку с характером» — никогда прежде ее не видела. Настроение было мерзопакостное, решила отвлечься, все-таки комедия, хотя кому, как не мне, не знать: комедию нужно глядеть только в хорошем настроении. Серова там очаровательна и так привлекательна — Симонова легко понять. Мне бы такой носик!

Говорить, какая она актриса, язык не повернется. Искренна и слава Богу! Ей, конечно, повезло — стала идеалом советской девушки. Когда мы снимали «Пышку», я сказала Ромму о Галине Сергеевой: «Не имей сто рублей, а имей сто грудей!». Мы думали, что ее с такими данными ждет блестящее будущее. А в итоге — мелочи да опереточная примадонна в военной «Актрисе». Тип у Сергеевой оказался «несозвучным».

С Серовой — прямо противоположное. Но вот я смотрела ее «Девушку с характером» и за весь фильм ни разу не улыбнулась, хотя там даже на экране не забыли написать «комедия». Чему там смеяться? Злободневная агитка на тему хетагуровок.

Вы этого не знаете: в конце тридцатых нашлась такая дама, Хетагурова по фамилии, жена, как тогда говорили, красного командира, служившего на краю света. Она выступила с почином: «Девушки, все — на Дальний Восток!» И началось массовое безумие — печать его назвала патриотическим движением. Даже я с нашим театром Красной армии двинулась для бесконечного, почти на год, обслуживания частей Дальнего Востока. Еще до агитации «Девушки с характером».

Всю картину Серова скачет из одного съемочного павильона в другой, призывая массовку ехать неизвестно на что и неизвестно к кому. Бред энтузиазма! Да еще попутно ловит врага народа — диверсанта: макает его в воду, держа за волосы. Безумно смешно!

После сеанса меня окружило несколько зрительниц старшего возраста, что-то проахали о моих ролях и любви ко мне, а потом спросили, как мне «Девушка с характером»? И тут я врезала картине по полной программе — нужно было разрядиться.

Одна из дам, выслушав меня, сказала гениально:

— Фаина Георгиевна, мы ведь не фильм смотрим. Мы смотрим нашу молодость.

Я заткнулась. Извинилась. Хотела пригласить их к себе на чай и до сих пор жалею, что не сделала этого.

«Сэвидж». Трагедия и фарс

Не раз Ф. Г. говорила, что роль Сэвидж она «выравняла». «Выравняла»—значит, не сделала ровной, а ориентировала, равняла ее на что-то, как держат равнение в строю на правофлангового. Этим «что-то» для Ф. Г. явилось четкое определение жанра пьесы. Поставленная несколько лет назад на Бродвее, «Сэвидж» большого успеха не имела и едва выдержала один сезон. Судя по отзывам, с которыми познакомила Ф. Г. переводчица, американцы играли комедию, забавную, иногда даже фарсовую. Пьеса давала для этого материал: в ней, например, была сцена, в которой Лили Белл, дочь миссис Сэвидж, бросалась на мать, кусала ее и начиналась потасовка.

Ф. Г. считала «Сэвидж» трагикомедией. К такой точке зрения пришел и режиссер. Некоторые эпизоды, аналогичные упомянутой драке, убрали. Но главное — в работе Ф. Г. над своей ролью, в трактовке ее как трагикомической.

В чем же трагедия миссис Сэвидж? Здесь Раневская, говоря ученым языком, демонстрировала несколько аспектов, как внутренних, так и внешних.

Прежде всего, это трагедия женщины, потерявшей мужа, отдавшей ему всю жизнь. Это также трагедия матери, оставшейся с детьми, не понимающими и ненавидящими ее. Для миссис Сэвидж ее дети, ставшие ей чужими, воплощают мир, которому она объявляет войну, мир, где такие понятия, как человеческое достоинство, честь, благородство, сердечность, ценятся меньше всего и рассматриваются как малозначащие, весьма второстепенные категории.