Боги Абердина

У Николь была привычка не помнить никого, с кем она только что познакомилась.

— Тому парню, которого мы видели в университетском дворе, — раздраженно пояснил я. — Я собираюсь принять предложение профессора Кейда. О проживании в его доме… Помнишь?

— О-о, это, — ее голос звучал так, словно она слышала что-то давно известное. — Послушай, я собираюсь на вечеринку. Хочешь пойти? Это в городе. Ее организует Ребекка Малзоун, мы с ней ходим на занятия по дизайну. Ничего безумного, просто классные ребята, выпивка, может, сигаретка с травкой.

— Нет, спасибо, — ответил я.

Фен выключили.

— Ты внезапно стал любителем виски с содовой, раз теперь собираешься жить с более старшими? — Николь вздохнула. — Не заставляй меня просить. Я это сделаю, потому что я абсолютно бесстыдная, черт побери, но я никогда тебя не прощу.

Нельзя было исключать, что это моя последняя возможность посетить настоящую студенческую вечеринку. Такая мысль добавила достаточно романтизма, чтобы показаться привлекательной. Я сказал Николь, что буду у нее через десять минут, после этого позвонил в дом профессора Кейда. Потом оставил сообщение на автоответчике. Правда, говоря о предложении Дэна, я заикался. Затем добавил, что собираюсь на вечеринку в город, и мне можно перезвонить мне завтра. Повесив трубку, я задумался, не сказать ли, что я лучше сам им перезвоню, но удержался.

Вместо этого я отправился в душ.

«В городе» обычно означало на одной из двух улиц. Первая очень подходяще называлась Мейн-стрит, то есть Главная. Вторая совсем не соответствовала названию — Говернор-лейн. Мейн-стрит пролегала сквозь центральную часть Фэрвича, когда-то она была мощеной. Теперь ее по большей части заасфальтировали; асфальт клали на камни, словно ставили коронки на гнилые зубы. На этой улице находился «Погребок» — небольшой грязный бар под пиццерией. Больше ничего интересного там, пожалуй, не имелось. На Говернор-лейн располагалась единственная возможность для расселения студентов за пределами самого Абердина. Там, в основном, стояли старые большие дома, но в них мало чего сохранилось от прошлого величия.

Ребекка жила на Говернор-лейн, на втором этаже большого дома, который поддерживали в хорошем состоянии. Здания такого типа встречаются во французской провинции. Он был покрыт серой штукатуркой, темные окна выходили на улицу.

Вечеринка оказалась точно такой, как обещала Николь. Нас собралось не больше десяти, говорили не особо громко, на заднем фоне играл джаз. Со мной никто не разговаривал. Я сидел в углу на оранжевом стуле. Он напоминал стулья из фильмов пятидесятых годов, в которых показывали «дома будущего». Стены были плохо окрашены. То и дело на поверхности встречались белые полосы, не сочетающиеся ни с чем, и словно прыгали по ней. Холсты с нарисованными на них геометрическими фигурами висели неровно, возможно, этого и хотели добиться. На кофейном столике из хромоникелевой стали и стекла лежали фотоальбомы. Там были фотографии обнаженки. В тяжелой кобальтовой вазе лежали яблоки. Снаружи ваза была покрыта картинками, вырезанными из журналов: отрезанные головы присоединялись к телам животных, девушки в бикини оказывались под лицами старых мужчин, ворона и ребенок обменялись головами, соску-пустышку приклеили к лапе вороны.

Николь находилась в другом конце комнаты. Она стояла в углу с каким-то бритоголовым старшекурсником. Сквозь маленькие очки в черной оправе он довольно часто злобно посматривал в мою сторону. Несомненно, бритый думал, что я смотрю на него, раз он болтает с Николь. Но это было не так. Я выкурил половину косячка, и теперь очень старался, чтобы комната не плыла у меня перед глазами. Если так можно выразиться, я выбрал этого парня точкой опоры, за которую пытался держаться. А еще надо было постараться не обращать внимания на кренящийся пол под собой.

— Ты — друг Николь?

Я медленно повернулся влево и увидел парня постарше, который сидел на полу рядом с кофейным столиком, скрестив ноги по-турецки. Один из фотоальбомов находился у него на коленях. Он был открыт на сцене с изображением тощего мужчины, связанного кожаными ремнями, с кляпом, которым служил резиновый шар, связанного черным электрическим проводом.

— С тобой все в порядке?

Я рассмеялся, попытавшись ответить на его первый вопрос телепатически, уверенный, что мои мысли обрели форму и материальность, превратились в небольшие пятна, которые я проецировал туда, где по моим представлениям находилась лобная доля собеседника. Я видел влажные инверсионные следы своих мыслей, и дрожание кожи у него на лбу в тех местах, куда попадали пятна, проникая внутрь.

— Все нормально, — ответил я и откинулся на спинку стула. — Просто эта трава на самом деле крепкая.

Парень кивнул и закрыл альбом, лежащий на коленях. Похоже, ему было тридцать с небольшим. Оделся он во все черное, свитер с воротником-хомутом болтался на худом теле. Темные волосы, связанные в хвост, блестели, намазанные бриолином. Две чернильно-черных пряди выбились, спадая на лоб. Он был босиком, пальцы на ногах оказались удивительно белыми и длинными, почти как на руках.

— Меня зовут Питер, — представился парень и протянул руку. — Я тренер Ребекки по йоге.

— Ты индуист?

Похоже, мой вопрос поразил его.

— Не совсем… — Он расправил плечи. — Чтобы быть йогом, не обязательно принимать индуизм. Я достиг совершенства благодаря собственным духовным усилиям.

Я совершенно не представлял, о чем он говорит. Питер фыркнул и потер нос.

— Ты когда-нибудь занимался йогой?

Глаза у него были покрасневшими, но сфокусированными. Я почесал зудевший локоть, причем так сильно, что подумал, не расчесал ли его до крови. Но когда я взглянул туда, там оказалась только краснота.

— Нет, — сказал я. — А правда, что йоги способны замедлять биение сердца так, что его не улавливают приборы?

Питер сменил позу и распрямил спину. Делал он это медленно, выверенно, в движениях чувствовалась демонстративность.

— Йога учит человека контролировать собственный организм, телесные ощущения. Это напоминает водопроводный кран. — Он сделал движение, изображая, как открывают воду. — Можно выбрать, игнорировать боль или испытать удовольствие. Как в случае с напором воды, можно настраивать и изменять интенсивность определенного ощущения.

— Питер, ты поразителен, черт побери.

Рядом с ним появилась Ребекка Малзоун. Она стояла над Питером, положив руку ему на голову. Это была маленькая, очень худая девушка с длинными вьющимися рыжими волосами и синими глазами. Под ажурным свитером просматривался черный бюстгальтер.

— Я у него обучаюсь уже почти полгода. Питер говорит, что я отлично держу равновесие.

Ребекка затянулась сигаретой с травкой, стряхнула пепел на кофейный столик, затем сделала еще одну затяжку.

— Смотрите, — сказала она.

Девушка отдала сигарету Питеру и встала на одну ногу, вытянув другую назад. Вначале тело и нога составляли одну линию. Потом Ребекка наклонилась вперед, схватилась за стоящую на полу ногу и прижала голову к колену. Верх ажурного свитера просвечивал, мне стали видны мелкие детали ее лифчика. Ткань слегка потерлась по краям.

— Очень хорошо, — проговорил Питер, положив сигарету на кофейный столик. Он сжимал ее кончиками пальцев так, словно это было нечто грязное. — Хочешь попробовать?

Я поднял руку и смотрел на Питера сквозь пальцы.

— Не сейчас… Я упаду, — ответил я.

В районе макушки было ощущение, будто кто-то лил туда ледяную воду, она попадала на каждый фолликул и пробиралась к центру мозга. Я коснулся головы, чтобы удостовериться, не тает ли она. Джаз превратился в долгое, судорожное соло трубы. Звук гудел у меня в ушах, словно муха билась в барабанные перепонки.

Я оглядел комнату в поисках Николь, но не смог ее найти. Парень, с которым она разговаривала раньше, теперь лежал на обтянутом серой кожей диване, растянувшись на подушках вместе с другой девушкой. Оба выглядели обкурившимися. Мой мозг оказался в плаценте, окруженный серой, илистой водой. Он перемещался в мешке, прижимаясь к стенкам, словно мягкое белое мясо, плавающее в грязном супе.