Всем смертям назло

Не знаю, зачем я пишу все это вам. Кроме гадкого чувства, наверное, ничего не вызову. А я пишу и как сам себе пощечины бью. И все мало, мало, мало… Вот и чуть легче стало.

Письмо мое ни к чему вас не обязывает.

Георгий Б… Магаданская область».

«Простите мне, дорогой писатель, мою малограмотную писульку, которую пишу первый раз в своей жизни, Что бы вы делали, Владислав Титов, если бы тогда, в больнице, от вас ушла жена? Я уверена, вы бы не выжили. Врачи есть врачи, но человеку в любой беде нужна хоть маленькая радость, тогда он становится сильнее. Рядом с вами была любимая, и вы победили.

Будьте здоровы и счастливы.

Рабочая стекольного завода Мария Мальцева, г. Константиновка»,

«Дорогие советские друзья!

Мне семьдесят четыре года, здоровье мое не на высоте, но по сравнению с тем, что вынесли вы, это легкий груз.

Ваш город я знаю с лета 1918 года. Я был солдат, но не враг вашей страны. Нельзя быть врагом, когда на каждом шагу видишь прекрасный, гордый и трудолюбивый народ. Я часто вспоминаю летний вечер, городской парк, где на открытой сцене самодеятельные артисты играли „Фауста“ Гете. Это произвело на меня неизгладимое впечатление. Мы нашли в вашем городе много друзей. Читая вашу книгу, я как бы вновь встретился с ними, с прекрасными людьми вашей великой Родины. С тех пор прошло много времени, протекло много событий, пережиты черные дни нацизма, но ничто не поколебало моей любви и уважения к вашему народу.

Примите мои заверения в моем высочайшем восхищении.

Иоганнес Кауман, ФРГ, Ганновер».

«Уважаемый Владислав Андреевич!

В этом коротком письме хотим пожелать вам и вашей милой жене большого счастья.

Думается, то, что произошло с вами — борьба за жизнь человека в любых условиях, для общего блага, — может иметь место только в социалистическом обществе, в Советском Союзе.

Крепко обнимаем вас, наш обший друг.

По поручению товарищей и семьи — Владислав Масканюк, Польская Народная Республика, Варшава».

«В написанное вами можно было бы поверить, но с одним условием биологически изменить человеческую суть. Ведь не можете же вы, апеллируя истинными техническими данными, доказать, что живой организм может выжить, будучи пораженным током в шесть тысяч вольт. Идеологические деятели Коммунистической партии, те, кто направлял русло вашей книги, могли бы быть изобретательней. Все написанное вами ложно, потому что опирается на ложную посылку, на догмы коммунистической утопии. Сама семья Петровых ложна в своей основе. Увы, мечтать о лучшем — не значит еще ощущать это лучшее. Мечта и стремление каждого художника к лучшей перестройке общества и человека не должны уводить его слишком далеко от реальности материи. Никакая идея не в силах перекроить биологическую суть человека. Летайте, парите себе в заоблачных просторах, но знайте меру. Любовь — эгоистическое чувство. И своими писаниями вам не удастся доказать обратное.

Испания, Вальядолид, Рамиро Гудинья».

«Другарь Титов!

Мы, пионеры 5-го „А“ класса школы „Н. Иорданова“ г. Асе-новграда, как и все болгарские пионеры, учимся у советских людей мужеству, трудолюбию, прилежанию. В честь славной годовщины мы готовим сбор по теме „Дружба навеки“. Нас познакомили с вашим творчеством, с вашим подвигом, совершенным в мирное время. Мы хотим быть похожими на вас.

Расскажите, пожалуйста, подробнее о своем детстве, годах учебы, о своей жизни. Будем очень благодарны, если вы пришлете нам свою фотографию.

Желаем вам счастья и успехов.

Болгария, Асеновград, шк. „И. Иорданова“, 5-й „A“ класс».

«Спасибо за то, что произведения ваши рождают веру и любовь к жизни, слабых делают сильными. А сила есть в каждом. Нужно только умело ее пробудить. Вы счастливы, что рядом с вами такая женщина. Только такие имеют право сказать: Моя любовь прохладна, как кристалл В развернутой ладони лопуха… Возьми с меня какую хочешь плату, Пускай лучи струятся по ножу. Я подойду и голову на плаху, как будто на колени, положу.

Кемерово. Шевченко Л.».

Наш старый парк роняет желтый лист, и он, медленно кружась, мягким многослойным коврам устилает аллеи, тропинки, грустно ложится на непокрытую голову, погоны, автомат застывшему в вечном карауле над братской могилой каменному солдату. Парк молчалив и задумчив. Почти касаясь обнаженных верхушек сосен, шурша крыльями, медленно плывут грачи. Они молчат, и кажется, что птицы думают о чем-то грустном, безвозвратно ушедшем. Изнуренное от летнего зноя солнце, раскрасневшееся, как начищенный песком медный таз, еще пышет жаром, но уже не так яростно, как месяц назад, под ногами хрустит пожухлая трава и в кустах у Луганки тонко и жалобно пищит синичка. В серебряных нитях паутины запуталась муха, отчаянно бьет крыльями и жужжит, рвется на волю. Сверху, наискосок, по блестящему хитросплетению к ней приближается паук. Легкий порыв ветра кружит в воздухе охапку листьев, опускает наземь, и они долго трепещут, блестя и переливаясь желтизной, будто выброшенная на берег стайка золотых рыбок. По тропинке, плавно покачивая бедрами, идет женщина, приседает на корточки и роется в листьях.

Вчера у меня был трудный день. Ранним утром приехали ребята из Лутугина и, что называется, принудительно, экспромтом вытащили из-за стола и увезли на шахту. Комсорг сидел в машине рядом со мной, полдороги молчал, а потом неохотно выдавил из себя;

— Парень во вторник… в седьмой западной лаве в запал попал… Вот так… Насмерть… — Он хрустнул костяшками пальцев и опустил голову. Только полгода назад женился. — Он опять помолчал, наверное подыскивая слова, потом вздохнул. — Понимаете, выступить надо перед ребятами… Такое дело… Любили его в бригаде…

Уже не первый десяток раз приходилось мне выступать перед шахтерами и в просторных, многолюдных дворцах, и в тесных, прокуренных нарядных, и под открытым небом, в тени терриконика, и рядом с грохочущим копром, и в цехах механических мастерских, а теперь опять волнуюсь, как в тот памятный первый раз.

Ребята сидели притихшие и угрюмые. Они выносили его на руках — еще час назад крепкого, жизнерадостного весельчака — уже тихим, бездыханным, и кто-то из них бежал к его молодой жене и, кусая до крови губы, выталкивал из себя: «Валера пргиб…» Потом слышал ее полный отчаяния и упрека судьбе крик и горький, неутешный плач старенькой, седой женщины — его мамы. Они прошли с тугими желваками у могилы друга, бросив по горсти сухой донецкой земли на его гроб, с думой о том, что погиб Валерка как солдат в бою, идя в первой шеренге атакующих. Ну что я мог сказать им?! Чем утешить?! Я стоял перед ними и ждал, будто не я должен был говорить что-то им, а они должны о чем-то рассказать мне. Потом на миг показалось, что их Валерка — это не их Валерка, а я сам, и что они — это не они, а мои друзья с моей шахты «Северной» — Коля Гончаров, Рафик Мамедов, Игорь Вологжанский, Кузьмич, Павел Петрович… И я начал свое выступление. Сейчас трудно восстановить те слова. Я говорил о жизни, о борьбе, о победах и поражениях, о мужестве, каждодневном человеческом мужестве, двигающем жизнь вперед. И вновь пришло чувство, что я маленькая, но неотделимая частица этих крепких парней, которые понимают каждое мое слово, каждую мысль. После встречи бригада пошла на смену. И я не смог удержать себя, пошел в шахту.

Высокий, тощий бригадир, с длинными, сильными руками, долго пыхтел, натягивая на меня шахтерскую робу, подобрал каску, подцепил коногонку, щелкнул выключателем и довольно улыбнулся.

— Ну как?

— Отлично!..

Мы прошли к стволу и сели. Клеть вздрогнула, лязгнула железом и ухнула вниз. Забытым за семь лет ощущением сдавило в ушах, подняло вверх сердце, заполнило тело невесомой легкостью. Гудит натянутой струной канат, дробью стучит капель по фибролитовой каске и холодными ручейками бежит за шею.