Всем смертям назло

Устроились мы на высоком морском берегу, в нескольких шагах от моря, в маленьких фанерных домиках, бок о бок двумя семьями. Внизу плескалось море, белой пеной накатывалось на берег и, шурша галькой, отступало назад, переливаясь изумрудными глыбами. Вдали, у самого горизонта, дымил корабль, ближе к берегу тихо покачивались на волнах белые рыбацкие лодки, откуда-то появилась длиннокрылая чайка, кривой дугой прошлась над берегом и с томительным криком скрылась за мысом. Несколько минут мы все не могли оторвать от моря глаз и молча радовались. Потом мы с Иваном, не сговариваясь, разом ринулись вниз — и вот уже Черное море лежало у наших ног. Иван торопливо разделся, снял одежду с меня, как молодой жеребчик, взбрыкнул ногами и с гиком бросился в воду. Недолго думая, я ринулся за ним. С берега нам что-то кричали и махали руками Рита и Женя. Иван нырнул, высоко выпрыгнул из воды и, громко фыркая, поплыл к буйкам. Я перевернулся на спину и, широко загребая ногами, пустился вдогонку.

Мой спурт остановил Ивана. Правда, сначала он остановился сам, как-то неловко сморщился, словно хотел расплакаться и рассмеяться одновременно и, не зная, что ему сделать раньше, испуганно выпучил глаза, на миг скрылся с головой под воду, вынырнул с тем же выражением лица, торопливо выплюнул воду изо рта и тигром рявкнул:

— Назад! Назад, сумасшедший!

Мой друг знал, что в прошлом я был неплохим пловцом, но вот таким видел меня на воде впервые и, естественно, не мог знать, что я и сейчас неплохо плаваю.

— Ты это брось!.. — стуча зубами от испуга и холодной веды, выговаривал он на берегу. — Храбрец нашелся! Сведет ногу — только булькнешь и пузырь пустить не успеешь!

— Учитель мне выискался!

— Вот и учитель!

— Ну себя и учи!

— И поучу!

— И паники не устраивай! Паникер несчастный! Детей перепугал!

— И перепугаю!

— Вот и балда!

— А я тебя в море не пущу!

— Это кого же ты не пустишь? — всерьез удивился я.

— Тебя не пущу.

— Ну и глупо!

— И ухи не дам!

— И не надо.

— И из домика выселю!

Я прекратил препирательства и разинул рот. Иван воспользовался моим замешательством, зацепил ногой за ногу и толкнул в грудь. Мы упали в песок, он обвил руками мои плечи, я заплел ногами его ноги, и, хохоча, мы покатились в море.

На третий день нашего отдыха к домикам робко приблизился небольшой отряд красногалстучных граждан. Вперед вышагнул загорелый парнишка в синей, с красной кисточкой, испанке и вскинул руку в пионерском салюте.

— Дорогой Владислав Андреевич! Наш отряд вышел победителем в соревновании по сбору черешни и вишни! Приглашаем вас на торжественную линейку, где будет зажжен большой пионерский костер.

— Пожалуйста! Мы очень просим, — нестройно загалдела детвора.

— Хочу костер! — решительно выступила на их стороне Татьяна, и я сдался.

Все последующие дни я ходил по сборам, торжественным линейкам, жег костры, а когда знойное крымское солнце, уставшее и раскрасневшееся, как добрая хозяйка, клонилось к морскому горизонту, я брел на пляж и в заходящих лучах набирался необходимых мне сил.

Приезжали и уезжали пионеры, соревновались, собирая черешню и прочие щедрые дары причерноморской земли, жгли костры, затевали диспуты и передавали меня друг другу, поток потоку, как эстафетную палочку, как необходимый атрибут в спорах и дискуссиях, как авторитетного эксперта в вопросах любви и дружбы, в выборе жизненной дороги и в прочих сложных и простых ребячьих проблемах.

Милая детвора! Мне всегда хорошо с вами. Бог с ним, с тем загаром, как у негра! Разве в нем дело? Если в разговорах, в беседах, спорах со мной хоть один из вас приблизится к понятию истины, поймет свое назначение на земле как человека — я буду считать это своей высочайшей наградой.

Иван злился на меня, а на приглашение пойти вместе к пионерам делал испуганные глаза и ссылался на то, что вот сегодня наконец он получит сеть и сварит еще в Ворошиловграде обещанную уху.

— Ну погоди, «ну что я вам могу рассказать»!

— Выселю!..

На набережной целыми днями пылали пионерские костры. Сварить уху моему другу не удавалось. Стояла ясная, солнечная погода. Очередной план Ивана увести меня в дальнюю бухту и спрятать там с треском провалился. Около этой самой бухты раскинули палаточный городок красногалстучные победители только что закончившегося КВН.

На следующий день, с восходом солнца, в жарком гудящем автобусе, по холмистым крымским дорогам, с группой шумных туристов мы ехали с Иваном в Севастополь.

Автобус размашисто кидало на ухабах, будто катер в бушующем море, он скрипел, натужно выл мотором и оставлял за собой коричневый хвост пыли. Справа, в окнах, долго блестела голубая полоска воды, потом она пропала в туманной дымке, и с обеих сторон поползли низенькие крымские сосны вперемежку с огненно-красными полянами мака. Дорогу перебежал суслик, автобус взобрался на холм, и прямо перед нами, рядом с изгибом проселочного большака, вырос белый как снег, заросший бурьяном и татарником дзот.

— Миру мир! — вслух прочитал Иван.

— Дзот, — глухо сказал мужчина, сидящий на первом сиденье.

Разговоры разом стихли, головы прильнули к окну, мы долго смотрели на черную щель, зияющую над надписью. Тишину всколыхнул мягкий, задумчивый тенор:

Дымилась роща под горою, И вместе с ней горел закат. Нас оставалось только трое Из восемнадцати ребят.

Он коротко вздохнул и звонко вывел:

Как много их, друзей хороших,

Лежать осталось в темноте…

Автобус качнулся, и хор голосов гулко вывел:

У незнакомого поселка,

На Безымянной высоте.

Нашим спутникам было лет по 18–20. Я смотрел в посерьезневшие глаза ребят и думал: песня пришла к ним из суровой поры их дедов. Она рассказывала о трагической судьбе их. Но как волнует она юные сердца, заставляет думать! Да и возникла песня в этом жарком автобусе как благодарность за те испытания, которые выпали на долю старших поколений. Может, это и есть эстафета? Не та, что лежит на поверхности, видная всем, а глубоко скрытая, спрятанная в самые сокровенные тайники души.

Севастополь ошеломил нас. Мы молча стояли на Сапун-горе, рядом с застывшей у самой бровки боевой техникой, и что-то большое, неукротимое распирало грудь болью и счастьем. На многих вмиг посуровевших лицах блестели слезы. Я видел туго сведенные скулы и гордо приподнятые головы. И седые, и чуть тронутые сединой, и совсем юные.

В Николаевку мы вернулись пропыленные едкой пылью горных дорог, переполненные мыслями, впечатлениями, голодные и окончательно уставшие. На другой день я купил тетрадь и карандаш. Не писать я не мог. А через некоторое время в «Литературной газете» появился рассказ, который я так и назвал «Сапун-гора».

Над Крымом поползли темные, набухшие дождем тучи, закрыли солнце, со стороны Евпатории подул резкий прохладный ветер, море закипело, запенилось, тревожно закричали чайки, и шумный, разноликий и разноцветный пляж затих. Тянуло домой, к телефону, к письмам, к пишущей машинке, мы скоренько собрались и, не доотдыхав трех дней, вернулись в Ворошиловград.

На следующий день около нашего подъезда остановился зеленый почтовый «Москвич», и Тимофеевна втащила в квартиру коричневый бумажный мешок, под завяз наполненный письмами.

— Усе тут, — невесело сказала она и, хлопнув дверью, вышла.

«Здравствуй, сынок!

В первых строках своего письма сообщаем тебе, что мы живы, здоровы, чего и тебе от всего нашего родительского сердца желаем. Кланяемся дорогой нашей Риточке и маленькой внучке Танечке и желаем всем здоровья и счастья. Кланяются вам ваши сестры Дина, Галя, Лида, а также братья Витя, Женя, Толя, Юра, Вова. Живем мы хорошо, нужды ни в чем не имеем. Совхоз наш совместно с районом строят нам большой каменный дом. Спасибо им большое за такую заботу о нас. Отец вот на прошлой неделе приболел, что-то у него с сердцем, но теперь все прошло, наладилось, так что не беспокойтесь. Коровка Милка огулялась, и корму на зиму ей запасли. Теперь все чаще, дорогие наши детки, мы узнаем о вашей жизни из газет и по радио. И грустно нам оттого, что реже стали писать нам письма. Очень мы по вас соскучились.