Всем смертям назло

Я взяла такой метод, конечно, втайне от учебной части, — если в классе назревал какой-то вопрос морального характера, на любом уроке прерывала объяснение материала и давала ребятам высказаться (важно не упустить момент, когда что-то волнует ученика, оставить разговор на другое время — эффект пропадет). Учитель становился ближе ученикам. Потом классы расформировали, осталось у меня сорок человек. В этом году занимаемся в новом здании, школа-восьмилетка, экспериментальная. Здание построено по чехословацкому проекту и к нашим условиям несколько не подходит. Плохо то, что у нас почти нет пионерской работы. Старшая пионервожатая — девчушка, работать с детворой не умеет, а вернее, не желает. Просто для штата числится. Сжимается сердце, когда видишь, как мы сами детей развращаем. Они же видят, что все делается по шаблону и как их наспех строят на пионерскую линейку и добиваются от них обещаний, а потом забывают о них. А через неделю видишь, бежит какой-нибудь пионер и прячет галстук в карман. Поверьте, я не жалуюсь, это недостаток многих школ — отсутствие хорошо поставленной, интересной пионерской работы. Всю тяжесть воспитания несет учитель. И счастливы те ребятишки, когда он не скрывает от них ни трудностей, ни сложностей жизни.

Был один случай. Есть у нас одна старенькая учительница, шестьдесят лет, прекрасной души человек. Больно было смотреть, когда она, старушка, разучивая с детьми Торжественное обещание, учила их отдавать салют, готовила танец. А где же старшие пионеры, комсомольцы?

Так вот, мой класс, 4-й „Б“. Есть милые дети, большие умницы, серьезные. Женя Половцев (его отец слесарь МЗМА) перечитал уже Детскую энциклопедию, бредит книгой Каверина „Два капитана“, мечтает стать летчиком. Вера Платонова — скромная, трудолюбивая, большая аккуратистка и наша художница. Саша Кузнецов — исключительно развитой мальчик, но немного задирист. А вот Витя Кузин, он один из первых написал вам свое мнение о повести. Ему идет пятнадцатый год. В четвертом классе учится третий год. Когда его посадили в мой класс, я рыдала на педсовете. Мальчик имел несколько приводов в милицию, курил, пил. Таким пришел он в наш класс. Ребятишки бегут и кричат: „Кузя пришел! Кузя пришел!“ А он, грязный, взлохмаченный, озираясь по сторонам, пришел, недельку позанимался и исчез. Отец его бросил семью и пьет. Я подняла тревогу. Пробовала устроить его в интернат, не согласился. Оказывается, он очень любит свою мать и жалеет ее. Мои ученики косились на него, а он ходит как затравленный зверек. Стала я с ним один на один разговаривать, как со взрослым. Все понимает и представьте — плачет. Потом оставила без него класс, детям рассказала о нем, о его семье. Дразнить перестали, а все сторонятся его. Стали втягивать его в самодеятельность, физоргом выбрали (спорт он любит). Он и крепления на лыжи сделает, и поможет на козлы взобраться, и аккордеон с концерта девочке донести поможет. Вижу — входит в коллектив, его уже не сторонятся, и он не озирается. А седьмого марта вот что отмочил. Смотрю, лежит у меня на столе стопка открыток и книга Первенцева „Гамаюн — птица вещая“ с надписью: „Дорогой учительнице от Кузина Вити“.

Если бы вы видели, как он слушал вашу повесть. Это трудно передать словами. Он стал для меня моей педагогической гордостью. Будете писать ребятам, упомяните его имя, очень прошу вас. Вроде какое поручение дайте ему. Сделайте, гордый будет. Класс мой преобразился от вашей повести, от ваших писем нам. Дети повзрослели. А как мне легко и интересно стало с ними говорить, давать самые различные поручения.

Прочитала ваш „Раненый чибис“, сейчас читают ребята. Свои впечатления они вам напишут сами. Я рада, что вас затрагивает судьба детей. Дети чище, тоньше нас все воспринимают. У меня после рассказа долго-долго не уходила какая-то щемящая грусть, даже боль.

По-прежнему ждем вас.

Яковлева, Москва».

Лето выдалось сухим и жарким. Дул горячий восточный ветер, гоня по улицам города серые тучи песка и пыли. Скрипело на зубах, и глаза жадно всматривались в мутную бездонную синеву в томительном ожидании перемены погоды и желанного дождя. Раскаленные за день дома всю ночь источали жар, расплавленный асфальт резко пах резиной и бензином. Ни дневная тень, ни ночь не спасали от зноя.

Телефон по-прежнему не знал устали, Тимофеевна уже без прежнего энтузиазма высыпала из сумки по сто — сто пятьдесят писем за раз. Теперь и она, наверное, не прочь была обложить меня дополнительными почтовыми пошлинами за перегрузку почты. Жили мы в новой квартире на третьем этаже, почтовый ящик не умещал всей корреспонденции, и ей каждый раз приходилось подниматься к нам в квартиру. Она уже не спрашивала, всем ли я буду отвечать, потому что сама видела, что теперь не только ответить, прочитать все письма не хватает времени. И непрочитанных действительно собиралось все больше и больше. Работа над новой повестью не двигалась. На душе было скверно, я злился на самого себя, что не могу продолжить работу, что бездарь я и лентяй. Мое состояние не ускользнуло от всевидящего ока Риты и Ивана, и события не заставили себя ждать.

— Вот что, Владислав Андреевич… — загадочно произнес Иван, заехав однажды ко мне прямо с работы.

«Он что-то замышляет серьезное», — подумал я, услышав такое обращение.

— Жека (это его жена — Евгения) путевки в Крым достала. Правда, не шик, но и на турбазе можно хорошо отдохнуть. Билеты на самолет я взял. Послезавтра в одиннадцать тридцать даешь Николаевку!

— Но ты же на работе?

— Воронин уступил очередь на отпуск. Ясно? — Иван шмыгнул носом и заговорщицки подмигнул Рите,

— А Наташа, Таня?..

— С нами полетят, куда ж их…

— Но… неожиданно все это…

— Послезавтра в десять ноль-ноль подъеду на такси. Усек? И никаких бумаг с собой! Замечу — в море выброшу! Усек? Ну что вам еще рассказать! и, прикрыв ладошкой рот, захохотал.

«Спасибо, дружище, отдохнуть мне действительно надо. Последние три года выдались не из легких».

— Хорошо, Вано. Шахматы прихвати и фотоаппарат.

— В Клым поедем! В Клым! В Клым! — ударила в ладошки Татьянка. — А я давно все знала! Мне Натаса (это пятилетняя Иванова дочь) все лассказала!

— Ах вы, заговорщики!

Крым… Мне еще не приходилось бывать там и в море ни разу не приходилось купаться. В памяти запечатлелся свинцовый Ледовитый океан в белых изломах шторма, и я никак не мог представить себе, как может выглядеть теплое южное море, в котором можно купаться, лежать на мягком, горячем береговом песке и загорать. И уже в самолете, удобно развалившись в мягком кресле, я облегченно вздохнул: «Ну слава богу! Прощайте бесконечные телефонные звонки, волнения многочисленных выступлений, встреч, постоянная боль от чьей-то неустроенной судьбы, прощайте, охапки писем, до свидания, застрявшая в сомнениях работа над новой повестью! Я беззаботный курортник, пусть полудикарь (так даже лучше), меня никто там не знает, не будет дергать, расспрашивать. Отдохну, наберусь сил, загорю, как негр, наберусь мыслей, неторопливо, спокойно обдумаю дальнейший ход повести, наговорюсь вдосталь с Иваном. Неужели все это может сбыться? Да здравствует море, воздух и солнце!»

— Я котелок прихватил, — толкает в бок Иван. — Уху заварим — пальчики оближешь! В Николаевке караси, во!..

— Так караси в пресной воде водятся.

— Все равно! — загорелся он. — Какая тебе разница, что в ухе плавает! Красную тряпку на крючок нацепишь, и сразу пять штук цепляется! Таранки насушим!..

— А ты был?

— Где?

— Ну на Черном море. Мы туда, кажется, летим?

— Какая тебе разница? Чего ты пристал!

— А треплешься: «Караси, караси!» Болтун! — Так мне ж обо всем Воронин рассказал.

— Ну если только Воронин. А удочку прихватил?

— Зачем?

— Ну ясно, карасей будешь руками хватать!

— Так мы сеть у рыбаков попросим.

— Масштабно мыслишь. Траулер неплохо бы выпросить. Нам и рефрижератор подойдет или китобой, а?

— И от ледокола не откажемся! — говорит Иван и хохочет.