Прошлое и будущее

Свою провинцию покинув в восемнадцать, Не сожалел я, легок был мой чемодан. Готовый за судьбу свою сражаться, Я точно знал — Париж падет к моим ногам.

По мере исполнения предыдущих песен я постепенно снял галстук, пиджак и расстегнул пуговицы на манжетах, чтобы теперь можно было медленно одеваться:

Я себя представлял на афишах и плакатах: Повсюду имя мое Крупней и ярче других во сто крат. Я себе представлял, что взрослым стал и богатым И за автографом толпой Ко мне поклонники спешат.

В конце песни, когда я был полностью одет, прожектор напротив сцены погас, и в этот момент разом вспыхнули прожектора, расположенные в ее глубине, ослепляя зрителей партера. И тогда я, танцуя, ушел за экран, образованый светом. Создавалось впечатление, что зрители находятся за партером, а занавес падает на авансцену. В этом месте я ожидал аплодисментов, однако в зале воцарилась гробовая тишина. Я добрался до левой кулисы, где стоял Жан — Луи Марке. «Завтра меняю профессию», — бросил я ему, на что тот ответил: «Выйди все же, поклонись публике да и кончай спектакль». Когда я, опустив голову, вернулся на авансцену и занавес снова поднялся, в зале послышался скрип кресел. Они что, уже уходят? Я обливался потом, стоя на краю авансцены, передо мной зияла черная дыра. Мало — помалу начал различать первые ряды. И вдруг понял, что весь зал, встав со своих мест, громогласно аплодирует. «Весь Париж», такой опасный и страшный, даровал мне сейчас самую необычайную в жизни радость. Мы стояли лицом к лицу — избранная публика, пришедшая увидеть мой провал, и я, полностью утративший боевой дух и вот — вот готовый разрыдаться. Конец спектакля был восхитителен. Меня вызывали снова и снова, за это время я бы успел спеть еще десять песен, но не стоило переходить границы, все хорошо в меру. Едва сошел со сцены, как на меня обрушились лицемерные: «я всегда говорил», «я никогда в этом не сомневался», «ты лучше всех», «старина, это было великолепно», и прочий набор неискренних слов, которые всегда можно услышать в подобной ситуации. Я слишком часто бывал бит, чтобы поддаться на обман, но все равно это доставляло мне огромное удовольствие. «Конец унижениям, конец бессонным ночам. Родилась новая звезда», — думал я. Не обольщайся, мальчик мой, самое трудное еще впереди. Преуспеть — одно дело, другое дело — удержать успех. Мне было всего тридцать три года, и я, словно перед боксерским поединком из пятнадцати раундов, задавался вопросом: Господи, сколько я еще продержусь?

Занавес. Антракт. Так это и есть кино?

Моя кинематографическая карьера началась с двух фильмов, которые не произвели большого впечатления на зрителей. Когда вышел второй из них, я заявил своему импресарио, что больше слышать не желаю о картинах, в которых надо петь, а предпочитаю быть актером в чистом виде. И вот однажды вечером 1957 года я сидел у стойки в ночном кабачке Франсуа Патриса на улице Понтье, и вдруг ко мне обратилась прелюбопытная личность. Он сказал: «Как вы посмотрите на то, чтобы сыграть в фильме роль без песен?» Коварный соблазнитель сразу же вызвал у меня симпатию. Его звали Жан — Пьер Моки, и предложение было следующим: он написал киноверсию романа Эрве Базена «Головой о стену», режиссером которой должен был стать Жорж Франжю, до того снимавший только короткометражки. Роль небольшая, но, как он сказал: «С ней вы можете рассчитывать на «Оскара»». Ни больше, ни меньше! Прочитав сценарий, я согласился за любую зарплату на гипотетическое участие в прибыли. С этим фильмом мы не заработали денег, я не получил «Оскара», но за это небольшое достижение удостоился «Хрустальной звезды» — приза за лучшее исполнение роли. Моки, мечтавший только о режиссуре, в 1958 году предложил мне сняться в фильме «Проходимцы», который собирался поставить сам. Фильм имел успех, и предложения посыпались градом. Первым, и довольно значительным, было предложение от Франсуа Трюффо. Он был на моем представлении в «Альгамбре», где кроме меня выступал немного сумасшедший Серж Даври. Трюффо недомолвками, невероятно стесняясь, предложил мне сняться в фильме в главной роли. Я и сам тогда был еще очень стеснителен, поэтому наш разговор постоянно прерывался тягостными паузами. Через несколько недель он пришел снова и рассказал, что нашел роман Дэвида Гудиса, главный персонаж которого полностью соответствует роли, которую он задумал для меня. Он размышлял еще и над над тем, в каких ролях занять Сержа Даври и Бобби Лапуэнта. Так я в 1961 году появился в фильме «Стреляйте в пианиста». В тот же год ко мне обратились Андре Кайятт по поводу съемок в фильме «Переход через Рейн» и Дени де ля Пательер — в «Такси в Тубрук», а в 1962 году Жан — Габриель Альбикокко предложил сняться в фильме «Американская крыса» с партнершей Мари Лафоре. Я снимался у Жюльена Дювивье, Рене Клера и многих других. Должен признать, что в этом отношении был очень избалован. Ко всему прочему кинокритики не донимали меня так, как музыкальные. В мире кино я чувствовал себя достаточно уверенно. Напряженная жизнь певца — исполнителя превращает его в своего рода эквилибриста, который должен удержаться «на канате» несмотря ни на что. Он зависит от веяний моды и вкусов составителей радиопрограмм, от того, хорошо ли продавались последние диски, от количества зрителей, пришедших его послушать в Париже или провинции, и, самое главное, он постоянно бегает в поисках песни, которая позволит ему продержаться один сезон, а то и больше. Певец не имеет права стареть, если только не является автором исполняемых им песен и если его песни останутся в памяти будущих поколений. Каждый новый исполнитель представляет для него большую угрозу. В кино все не так, не говоря уже о театре, поскольку актеры играют вместе, а певцы поют в одиночку. В тот момент, когда кинокритики дают оценку фильму, он уже отснят и выходит на экраны, работа завершена, и все заняты съемками в других картинах. Песенное творчество таково, что ты выходишь на сцену один и, сойдя с нее, опять остаешься в одиночестве. Это великолепная, но невероятно трудная профессия. В кино же съемочные дни проходят в компании партнеров, и чаще всего общение продолжается даже после окончания съемок. И то и другое было моей работой в те времена, когда я был всего лишь начинающей знаменитостью.

Воспоминания вперемешку

Я всегда хотел видеть другие страны, приобщиться к культурам других народов. Зачастую, если мне предлагали контракты за границей, соглашался на них из чистого любопытства, порой даже за более низкую плату, чем обычно, и только потому, что не мог упустить случая увидеть что‑то новое, чему‑то научиться. По этой причине я из бродячего актера, которым и так был, превратился в самого настоящего бродягу. Приникнув к глазку кинокамеры или фотоаппарата, путешествовал, внимательно приглядываясь и прислушиваясь, переходя от одной музыки к другой, от одного языка к другому, от одного места к другому. Все новое давалось мне без усилий, с легкостью удерживаясь в голове. Я не стремился специально запоминать что‑либо, и тем не менее в моей памяти откладывалось все самое главное, во всяком случае, то, что рано или поздно могло пригодиться. Я никогда не начинал сознательно изучать тот или иной иностранный язык, но от посещения каждой новой земли и встречи с новой культурой всегда оставалось что‑нибудь полезное: английский, итальянский, испанский, чуть — чуть русского, фрагменты немецкого. Научился говорить «здравствуйте», «до свидания», «спасибо», «сколько?» на десятке языков и на пяти из них могу петь. Запомнил и то, что больше всего нравилось публике каждой из стран, в которых я выступал. Я почти всюду пел одни и те же песни, но композиция программы менялась в зависимости от страны. Здесь я пел только на французском, там — еще и на местном языке, где‑то публика предпочитала во время исполнения читать брошюрки с переводами. Артистическое и коммерческое окружение часто упрекало меня в том, что, когда появляется очередной мой диск, имеющий успех, меня обычно нет во Франции, хотя мое присутствие могло бы повлиять на увеличение продаж. Но я предпочитал дать диску возможность работать на меня, а сам снова отправлялся в путь, как будто одно место мне намазали скипидаром. Мне хотелось совместить удовольствие от пения и радость путешествия. Я был в своем роде исследователем ничего и всего, Стэнли и Ливингстоном незначащих вещей, но это занимало полностью голову и сердце, «черные ящики» моего существования. Фильмы о моих бродяжествах никогда не появятся на афишах, но я часто, закрыв глаза, просматриваю их в темном зале своих воспоминаний, и мне на память вновь и вновь приходят те запахи, впечатления и образы, что, без сомнения, обогатили меня.