Прошлое и будущее

Механизм запущен

Если вы были неизвестно кем, пришли ниоткуда и неожиданно успех «ухватил вас за фалды», то за этим поворотом судьбы вам грозят две опаснейшие болезни. Первая из них — ощущение себя большой шишкой, которая проявляется в патологических вздутиях в области черепа, самооценки и речи. На мой взгляд, она совершенно неизлечима. Вторая — мания величия, от которой жизнь лечит и даже может излечить такими средствами, как падение популярности и многочисленные разочарования. Эпидемия не пощадила и меня, но уроки, извлеченные из нашего семейного прошлого, повлияли на то, что я заразился только манией величия. Однако стремился произвести впечатление не на ближнего своего, а на самого себя. Началось все с покупки старой кузницы и мебели, которую мне выдали за старинную. Затем — «роллс — ройса», и не какого- нибудь, а самого красивого и большого, да что я говорю, самого огромного, такого, который едва ли мог бы протиснуться по улице Юшет, такого, как у английской королевы. Эй, ребята! Звезда я или не звезда, надо быть на высоте, иначе тебя примут за актеришку, выступающего на третьих ролях в концертом зале «Пакра». День ото дня я карабкался все выше. Кроме Дани, бессменного и преданного мне всей душой заведующего постановочной частью, я нанял опытного водителя для «роллс- ройса» — Вильяма, говорившего с акцентом жителей Галлии, гувернантку Берджуи, личного секретаря Эдди Казо, а также Аннет и Луи, ее — для работ по дому, его — для стряпни. Однажды обуреваемый внезапной страстью ко всему кавказскому — в конце концов, мои предки были с Кавказа, — я безумно захотел обзавестись лошадьми. И вот мы отправились, как всегда в компании Дани, выбирать прекрасных животных. Дани мгновенно увлекся верховой ездой и очень скоро стал великолепным наездником. Для него моя жизнь была так же важна, как своя собственная, он всегда был готов помочь и успешно справлялся с любым делом — верхом на коне, в турне или в кругу семьи. Наши отношения никогда не были отношениями начальника и подчиненного. Скорее, это было дружеское, почти братское взаимопонимание. Для ухода за лошадьми я также нанял Пьера, деревенского парня, которого мы посвятили в конюхи. Мои стол и стойла были открыты для всех, я жил, как падишах. Стоило деньгам появиться, как они тут же исчезали в карманах очередных поставщиков. Я работал и зарабатывал, как безумный. С появлением музыкантов — аккомпаниаторов братьев Рабба количество выплачиваемых мной зарплат достигло десяти, не считая пособия бывшей супруге. И тогда передо мной встал выбор: окончательно увязнуть в долгах или проявить благоразумие и вести себя более сдержанно. Я выбрал второе.

На самом деле у меня не было средств оплачивать еще и трио — вдобавок ко всем моим тратам. Обычно я приглашал только пианиста, а для более полного звукового сопровождения использовал музыкантов нанявшего меня заведения. Я прослушал многих пианистов. Одного их них звали Рабба, и он полностью соответствовал всем требованиям, которые я предъявлял к аккомпаниатору. Я уже готов был подписать с ним контракт, когда он объявил, что не может оставить двух братьев, тоже музыкантов, которые, не сумев найти работу в Париже, решили уехать в Ливан. «Если только вы не согласитесь взять нас троих», — добавил он. Франсуа был одним из лучших контрабасистов, каких я когда‑либо знал, Виктор играл на ударных. Даже учитывая то, что они по — дружески пошли на уступки, ежемесячные зарплаты были слишком велики для моего бюджета. А потом, наплевав на все эти подсчеты, мы впятером, включая Дани, отправились в большое турне. Тунис, Марокко, Алжир, Греция, Бельгия, Швеция, Испания, Португалия, Египет и Ливан. Где бы мы ни были, всюду чувствовали себя уверенно, поскольку говорили кто на шести, кто на восьми языках. Все, кроме Дани, который говорил только по — французски. Было лишь одно маленькое недоразумение в Магрибе. Моих Рабба, ливанцев по происхождению, там понимали с трудом! Они прекрасно понимали местных жителей, но сами говорили на литературном арабском языке, и поэтому не обошлось без проблем. У нас был очень спаянный коллектив. Если так можно выразиться, мы двадцать четыре часа из двадцати четырех проводили вместе. Яростно сражались в шахматы, причем партии начинались до выхода на сцену, продолжались в антракте и зачастую завершались после его окончания. Я был сыт по горло великим шахматистом Тартаковером и таким‑то ходом, и сяким‑то ходом! Едва вернувшись в Париж, мы уже думали только об одном — поскорее снова отправиться в путь, уехать куда‑нибудь, хоть на край света.

Старая Бельгия

Я начал неплохо зарабатывать на жизнь. Конечно, соперничать с эмирами с Персидского залива не мог, но имел достаточно средств, чтобы путешествовать в комфортабельных условиях, одеваться у модных портных и посещать рестораны с самой лучшей кухней, перечисленные в красной книжечке — французской, конечно, не китайской. Жорж Матоне и его брат Артур вершили тогда судьбами «Старой Бельгии», Артур — в Антверпене, Жорж — в Брюсселе. Они помнили меня с тех времен, когда я, еще будучи дебютантом, выступал в их заведениях, и поэтому наотрез отказались приглашать в качестве ведущего певца. Но с каждым сезоном мое имя появлялось на афишах все чаще. Любое достойное заведение, на сцене которого выступали артисты первого плана, считало своим долгом пригласить меня хотя бы раз в год. Однако наш дорогой Жорж Матоне оставался глух к звуку моего имени. Его зрители начинали задаваться вопросом, почему я, единственный из известных артистов, ни разу не выступал в брюссельской «Старой Бельгии». И интерес публики победил упрямство Жоржа, который в конце концов отправил Жану — Луи Марке предложение контракта. Тот сообщил мне новость с такой гордостью, словно мы только что выиграли войну. Предложенная сумма была той же, что я обычно запрашивал, иначе говоря, четыре тысячи бельгийских франков в день. Но поскольку у меня со стариной Матоне были свои счеты, я потребовал восемь тысяч. Само собой, отказ Матоне не заставил себя долго ждать. На следующий год мои выступления уже стоили те самые восемь тысяч в день, которые я тогда запросил. Матоне, ни о чем не подозревая, отправил Жану — Луи контракт, в котором была указана эта сумма. Но я еще недостаточно повеселился. Мой вердикт был таков: не сдвинусь с места меньше чем за семнадцать тысяч. Ответ Матоне в очередной раз был отрицательным. Когда наконец моя цена достигла тех самых тридцати тысяч, которые имела Эдит, выступая в «Старой Бельгии», я на последнее предложение, пришедшее мне из Брюсселя, велел передать Матоне, что хочу получать больше, чем Пиаф. Потеряв терпение и не имея другого выбора, согласный даже на то, чтобы сделать это в ущерб себе, Матоне сказал Жану — Луи: «Хорошо, впишите в контракт любую сумму, какую хотите». И с большим облегчением узнал, что это — оплата Эдит Пиаф плюс один франк. Для меня — маленький символический франк, а для него — неплохой маленький урок. Во время обеда в ресторане «У его папаши», на котором присутствовала брюссельская пресса, он сказал мне за чашкой кофе: «Вы заставили меня страдать». И тогда я поведал всю историю наших долгих переговоров, которую представители прессы, проявив тактичность, не стали публиковать. С того самого дня и до конца дней Жоржа мы оставались добрыми друзьями. Я и сейчас с волнением вспоминаю годы, проведенные в «Старой Бельгии».

Сейчас или никогда

Счастье, как и несчастье, никогда не приходит в одиночку. Мне впервые предложили вернуться на сцену мюзик — холла «Альгамбра» в качестве большой знаменитости. «Обширная программа!» — как сказал бы де Голль. Я лихорадочно готовился к выступлению. Аида и Жорж Гарварянц поддерживали меня как могли. Не то чтобы я боялся, просто за свою жизнь претерпел столько неудач, что порой начинал сомневаться: а вдруг они все правы, и я ни на что не гожусь? В день выступления я метался по артистической уборной, как тигр в клетке, потом пошел посмотреть, что происходит на сцене. Ничто не могло успокоить меня. Наконец выскочил на улицу и выпил чаю в угловом бистро. Прошелся вокруг здания театра, на котором огненными буквами сияло мое имя, и это меня подстегнуло. Сейчас не время для упаднических настроений, от этого вечера зависит вся моя карьера! Сел в машину и съездил обнять на прощание дочь и родителей. Вернувшись в театр, распечатал поздравительные телеграммы, которые в нашей среде принято присылать в день премьеры. Несколько слов от «Друзей песни», от Монтана и Синьоре, Жана Кокто, Жаклин Франсуа, Жюльетты и Марселя Ашаров, Шарля Трене, операторш телефонной компании и бригад заводских рабочих приободрили меня. А затем понемногу начало собираться мое окружение: Жак Вернон, Андрюшка, Жан — Луи Марке, Маркиза и Рауль Бретон. Я почувствовал, что не одинок, что у меня есть поддержка. Когда оркестр заиграл вступление к первой части концерта, я начал готовиться: нанес на лицо тонкий слой грима, чтобы скрыть свою бледность, и надел синий костюм, специально пошитый Тедом Лапидусом для исполнения песни, на которую я возлагал все свои надежды и от которой в свое время Монтан отказался под тем предлогом, что у песен о профессии артиста нет никаких шансов на успех. Во время антракта я уже стоял за кулисами. И вот наступил решающий момент — оркестр заиграл мое вступление. Я вышел на сцену. Меня встретили жидкими, весьма жидкими аплодисментами. На моей стороне были только поклонники и друзья. А на премьерах собираются в основном люди, имеющие прямое или косвенное отношение к сцене. Одна песня, другая, шестая — ничего, в зале ледяное молчание, словно зрители уже готовы встать и, не оглянувшись, молча выйти вон. Я обливался потом, весь дрожал, но выложился по максимуму. После седьмой песни по сценарию был предусмотрен световой занавес — пришло время моей самой ударной песни. Тем более что я придумал для нее по тем временам достаточно новаторскую мизансцену — использование световых эффектов тогда еще не было в ходу. Я ринулся в бой: