Влюбленный

— Нет, нет, — прошептала я вслух, — я не умру. Я — Мать, во Мне новая жизнь.

Мне стало немного легче дышать. Я сполоснула лицо. Смыла с тела грязь. Выстирала кофту и белый платочек. Вытерла травой туфли. На мокрую еще кофту накинула жакет, разгладив белый воротничок поверх жакета. Уложила волосы на немецкий манер.

— Если поведут на расстрел, умру с достоинством, гордо!

Когда меня вывели на улицу, немцы во дворе повернулись ко мне и застыли в недоумении. Они, наверное, ожидали увидеть сломленную, замученную женщину. Из Бани же вышла причесанная, умытая, полная сил и уверенности в себе девушка.

У Штаба Сс Возле дуплистого дерева стоял пожилой немец. Он Держал в руке котелок с завтраком и несколько раз едва заметно кивнул, не то здороваясь, не то подбадривая. Да, конечно, это мой ночНой отец. Я улыбнулась ему. И он слегка улыбнулся — мне показалось, с облегчением.

Меня подвели к роскошному автомобилю.

— Ого, какой почет! — Сказала я немцам, которые любезно поддерживали меня за локти, сажая на мягкое сиденье. — куда поедем? — поинтересовалась я. — на прогулку?

Один из офицеров уселся рядом со мной и, прижимая к груди объемистый пакет, бросил водителю:

— В Штаб армии, к генералу.

— Ну — у? Это за какие же заслуги в штаб армии? И правда, к генералу?

Тронулись. Попутчики молчали. Но я не унималась и без конца о чем‑то тараторила. Рассказывала о своем Вилли. Пела.

Въехали на огромный холм. Внизу, в долине, живописное село, с рекой посредине.

— Где это мы?

— Петровское, Харьковской… — буркнул шофер.

— А это река Донец?

Шофер кивнул.

Удобно раскинувшись на сиденье, я сделала рукой широкий жест — указала немцам на другой берег реки и без нажима, просто сказала:

— Если Бы не фронт, то через час была бы дома. Мой дом во — о-он там, за Донцом. Видите?

Немцы равнодушно посмотрели, куда я показала, промолчали.

Мы удалялись от фронта, углублялись в тыл.

Вдали показалось селение. Немцы зашевелились, стали оправлять форму. А шофер сказал:

— Грушеваха. Штаб армии. С генералом будешь разговаривать.

— А ГЕНЕРАЛ молодой? — оживилась я. — Сним можно переспать? Он красивый?

Немцы рассмеялись:

— Генерал тебе сделает пух — пух! Смерть!

— Нет, генерал не глупый, он поймет, что я люблю жизнь, я немцев люблю!

— Катя — партизан! Диверсант!

— Нет не партизан! Я люблю моего Вилли!

Генералу было лет пятьдесят пять. Спокойное округлое лицо, небольшого роста, коренастый. На груди кресты и еще какие‑то знаки. Лицо строгое, но глаза добродушные.

Кроме генерала, в комнате находился еще один человек. Типично русский: блондин, голубые глаза. но если русский, почему немецкий Офицер?

Генерал за все время ни разу не поднялся из‑за стола, офицер жё ходил по комнате и задавал вопросы, ответы переводил генералу.

Я отвечала на украинском языке. Я знала, что украинский язык в разговорной речи более прост и, пользуясь некоторыми словечками, оборотами, интонациями, можно добиться того, что тебя примут за малограмотную.

— Я ШЛА домой, в Граково…

— Там же фронт. Убьют! — сказал блондин.

— Чего убьют? Я им ничего не сделала.

— Ты идешь с немецкой стороны. Русские будут допрашивать тебя, спрашивать о расположении немецких войск, складов.

— А я не смотрела, где склады. Мне склады не нужны. И фронт мне не нужен. Я любила Вилли, жду от него ребенка. Когда он на фронт поехал, я пошла к себе домой, в Граково.

Я Видела, что по мере моего рассказа генерал смягчался. Но Блондин был суров.

— Ты шпионка! Мы знаем всё! Ты советская разведчица! Из Кривого Рога ты несешь русским сведения о том, где находятся военные объекты наших войск. Не прикидывайся дурочкой! Мы направим тебя сейчас в Кривой Рог, в гестапо. Там узнают, кто тебя послал и с какой целью.

Я заплакала:

— Генерал, и вы, господин. Смилуйтесь надо мной. Я ни в чем не виновата. Я люблю немцев, я люблю Вилли, очень люблю. Мне тяжело, я беременна. Не отправляйте!

Блондин подошел ко мне вплотную:

— Признайся, кто послал тебя? Скажи, какое задание получила? Немцы ничего тебе не сделают. Они самые умные и самые справедливые люди на земле. Я русский эмигрант. Я в Германии с 1917 года. Служу при генеральном штабе. Имне, видишь, хорошо. Мне доверяют, хорошо платят.

— Знаю, что немцы добрые, знаю. Я Вилли люблю. Ребеночек от него будет.

— Чем докажешь, что любишь немецких солдат? — заорал эмигрант.

— А чем? Я любила Вилли. Хочу родить ему ребеночка.

— Когда освободим Граково, тогда пойдешь домой. А пока будешь мыть полы, стирать и штопать.

Я плакала и смеялась. Блондин показал на генерала:

— Генерала немецкой освободительной армии обманывать нельзя. Обманешь — расстреляем! Поняла?

— Вы, добрый русский человек, подумайте, зачем мне его обманывать? Он такой хороший. У него дочки есть. Он их любит. Я тоже как его дочь. Я никогда не обману его.

Генерал улыбнулся и сказал:

— Тебя берут под защиту немецкие войска за то, что любишь немцев.

— Да, люблю. Я Вилли люблю. Я хочу водички, — попросила я, — я есть хочу.

Покормили, напоили и направили к доктору — на осмотр.

Немецкий доктор, надев резиновые перчатки, осмотрел меня. Когда закончил, добродушно сказал:

— Да, да, беременна! Корош, Катя! Любишь немецких солдат! Корош! Немцев нужно любить. Немцы детей любят.

Доктор стал писать что‑то на листочке, и лицо у него было такое довольное, точно я подарила ему что‑то. Отдал листочек конвойному.

Ознакомившись с заключением врача, генерал решил:

— Мы направляем тебя в жандармерию. Будешь там жить и работать в их хозяйстве. Когда освободим твое село, отправим туда.

— Ой, Спасибо, большое спасибо.

Уходя, я кланялась генералу до полу — от всей души.

Значит, еще повоюем!

В те дни я был величиной с ноготок мизинца, не больше. Не думаю, чтобы мама в то время придавала своему здоровью большое значение. Ее беспокоило другое. Сможет ли она выполнить задание? Сможет ли выдержать нагрузки и испытания? Не подведет ли боевых друзей? Беременность была для нее всего лишь пропуском, гарантией, дающей ей право, согласно легенде, беспрепятственно двигаться к цели.

Сегодня любая женщина, готовящаяся стать матерью, знает, чем чреваты для нее физическое истощение, травмы, длительное переохлаждение или высокая температура. Знала это и моя мать. Как могла не знать! Заботило ли это ее? Нет, нисколько. В то время она была одержима не материнством, а героикой гражданского действия, поступка. Возможно, она и прислушивалась к тем глубинным изменениям, которые происходили в ее организме, но не более, чем сегодня я улавливаю дуновенье ветра в ее рассказе.

Меня доставили на мотоцикле в полевую жандармерию, располагавшуюся в районе бывшего совхоза «Степок». Вдоль дороги — ряд тополей. Несколько больших удлиненных построек. Большие погреба, вместительные сараи — бывшее совхозное хозяйство. теперь здесь немцы. полно военных автомобилей, мотоциклов.

Ко мне подошел высокий немец, лет сорока, начальник штаба полевой жандармерии.

— Ты Катя! Я — Отго! — сказал он, окидывая меня придирчивым взглядом. Он БЫЛ в трусах и в сандалиях на босу ногу. — Ты партизан!

Я ответила, что всегда отвечала в подобных случаях.

— Я — a, я — a! Все русские шпионы — безобидные люди! — резко оборвал он меня.

Я Почувствовала, что с таким лучше не спорить. Я Хихикнула, дав понять, что его юмор мне нравится. да и сам он, пожалуй.

— Катя скажет о себе все, да? — подмигнул он мне.

— Конечно, конечно, Отто!

Допрос длился не больше двух часов.

Когда меня определили на ночлег, была глубокая ночь. Мои соседи по каморке (я знала, что это были добровольные пленные) уже спали. Я Не могла разглядеть лиц, но слышала густой мужской храп.

На следующий день я уже мыла котелки на кухне и кокетничала с жандармами, проходившими мимо.