Влюбленный

— Хорошо, что едем вместе! — сказал Шуть. — Ты еще такая слабенькая, мало ли что в дороге случиться может.

Поехали. Это была настоящая пытка — трястись в жестком фургоне во мраке, в духоте.

— Алексей, ну‑ка, устроим колыбельку. Катюша, клади голову на мои колени. Аноги Алексей подержит.

Улегшись на руки товарищей, я почувствовала облегчение. Дорожные ухабы перестали встряхивать мои внутренности, как раньше. но дышать было все трудней и трудней.

— Послушайте! — забарабанил Николай по железной перегородке. — Здесь беременная, она сознание теряет. Дайте ей глотнуть воздуху.

Никакого ответа. Машина продолжала путь.

— Эй! — закричал Николай во весь голос. — Умирает человек! Остановите машину!

Отодвинулось маленькое окошко, и охранник заглянул к нам. Увидев, что заключенные поддерживают мое безжизненное тело, охранник дал команду, и машина затормозила.

— Дыши, дыши, Катеринка! — сказал Николай, усаживая меня на зеленую травку рядом с дорогой. — Дыши полной грудью!

— Дышать только беременной! — крикнул охранник. — Остальным сидеть в машине!

— Я сейчас! — крикнул Николай и бросился к женщинам, торгующим у ДОРОГИ.

Не успел охранник опомниться, как Николай уже протягивал мне ДВА недозрелых яблочка.

Снова поехали.

Некоторое время Алексей и Николай говорили о чем‑то своем. И вдруг до меня дошло, что Николай дает какие‑то наставления другу.

— Разве… разве ты не будешь с нами? — удивилась я.

— Нет, Катюша, — признался Николай. — Меня с вами разлучают. В Краматорске.

— Как же я буду без тебя? — сказала я. — Я не хочу без тебя! Я не хочу в Сталино.

— Не волнуйся, Катюша, все будет хорошо. Алексей будет с тобой.

Николай целовал мои волосы, лоб, руки:

— Поедешь в Павлодар, к моим. Расскажешь обо мне. Но я не умру, нет, я буду жить долго. Яеще напишу о тебе поэму. Ого — го, сколько я еще сотворю!

Комок подступал к горлу, я готова была разрыдаться.

— Краматорск! — крикнул в окошко охранник.

Машина остановилась. Открылась дверь:

— Шуть! Выходи!

Николай, как будто не слыша, продолжал гладить и целовать мои волосы.

Немец торопил:

— Быстро! Быстро!

— Иду… — задумчиво сказал Николай, не двигаясь с места.

Подошел еще один немец:

— Что такое?! Немедленно выходи!

Николай наконец поднялся, спрыгнул на землю. Когда дверь стали закрывать, он отодвинул рукой охранника и просунул голову в щель:

— Скажи моим, Катюша, что я принял смерть достойно, не склонив головы. Прощайте, товарищи! Алексей, не забывай о Кате, прошу.

Николая отшвырнули прочь.

Загудел двигатель.

Сквозь железные стенки до нас донесся удаляющийся крик нашего друга:

— Бейте немцев! За все наши несчастья и за наши слезы — бейте немцев!

Машина быстро набирала скорость.

Вначале нас разместили в школе, оборудованной под тюрьму.

Моя камера находилась в классе на втором этаже. окна были покрыты сеткой из колючей проволоки. В Углу стояла параша. на прогулку выводили во двор; специально для этого из колючей проволоки был сделан длинный коридор, как для зверей в цирке.

Нас с Алексеем по прибытии сразу же разлучили, так что я видела его только издали, да и то два или три раза, не больше.

Потом меня перевели в концентрационный лагерь г. Сталино (ныне Донецк).

Там я подружилась с девушкой по имени Аня. Аня Подлужная из Ростовской области. Аня была невысокого роста, с черными кудрявыми волосами, тяжелым бюстом и очень тонкой талией. Босая. Обутых я в лагере почти не видела, все босиком.

Мало того, что я была вшива, голодна и измучена, — в лагере меня стала мучить чесотка. безобидная поначалу, она распространилась у меня по всему телу, образовались глубокие зудящие раны. Аня Достала где — то мазь, чтобы подлечить кожу. она души во мне не чаяла.

Вечерами я пересказывала в бараке романы, которые помнила и любила. «Тайс» Анатоля Франса, «Анну Каренину» и «Воскресение» Льва Толстого, «Капитанскую дочку» Пушкина. Женщинам нравилось меня СЛУШАТЬ.

— Кать! — спрашивали. — Ты случайно не учительница? Хорошо язык подвешен…

— Нет, — отвечала за меня Аня. — Простая работница с фабрики. Она просто много читала. Муж из библиотеки приносил.

Аня не знала обо мне ровным счетом ничего, разве только то, что Я Ей открыла вначале. однако каким‑то глубоким женским чутьем она улавливала, что за моим рассказом о неудавшейся любви к немцу Кроется что — то другое.

Однажды она шепнула мне:

— Ты их ненавидишь, я знаю… В глазах огонь, с губ готово сорваться проклятие, но ты себя сдерживаешь. я это вижу.

Женщины стали ходатайствовать перед лагерным начальством,

Чтобы меня направили на рытье окопов, так как там я могла получать дополнительное питание, молоко И Мясо.

— Все, Катя! — однажды сообщили мне женщины. — Завтра поедешь с нами. Мы договорились с шефом. Тебе нужно поддержать Себя. Ты Такая слабая, худенькая. скажи, чем живет твое дитя?

Предложение ездить на окопы привлекло меня тем, что появлялась Реальная возможность сбежать.

Начальство дало мне испытательный срок, не зная, справлюсь ли. Работа и в самом деле была очень тяжелая, а по моей слабости и вовсе непосильная.

Несмотря на строгий надзор, женщины оберегали меня от тяжелого труда, боясь, что я надорвусь.

Они Так обработали полицейского, что он даже стал отпускать меня на огороды. Я Уходила метров на 20–30, нарывала полные сумки КАРТОШКИ, СВЕКЛЫ, НАЛАМЫВАЛА, СКОЛЬКО МОГЛА УНЕСТИ, КУКУРУЗЫ.

Женщины были очень довольны.

Ёсли на окопы приезжала большая комиссия, то меня опускали на дно самой глубокой ямы, снабжали лопатой, а начальнику лагеря указывали:

— Посмотрите, как копает! Слабенькая, но как старается! Не отдыхает совсем!

При таком усердии меня определили на окопы постоянно.

…В лагере становилось неспокойно.

— Русские наступают… — слышалось отовсюду.

Запретили собираться по вечерам и слушать рассказы, разгоняли всех по баракам. Там, где мы рыли окопы, была большая заливная долина, а справа неподалеку высился кожевенный завод. Иногда меня отпускали варить картошку во дворе завода. Но когда конвойные менялись, меня заставляли рыть окопы наравне с другими.

— Бросай землю повыше, хоть одному в пику, — говорили подруги. — Выбирай комья потяжелей и огрей кого‑нибудь из комиссии.

Орудийные залпы и налеты советских самолетов участились. В ночь бывало по два — три налета. Женщины кричали:

— Хоть одну бомбочку сюда! Попугать идиотов!

Охрана стала бдительней. С трудом удавалось уговорить ее, чтобы Отпускали на картошку.

— Пустите Катю! — умоляли женщины. — А то помрем с голоду!

Использовав опыт с Фрицем, я приучила охрану к тому, что, как бы далеко ни уходила, всегда возвращалась.

В тот день с утра шел дождь и нас вывезли на окопы позднее. Настроение у всех было унылое. к тому же конвойный предупредил:

— Все, больше никаких огородов! Порядок есть порядок!

Раздался гул недовольства. Но конвойный был непреклонен.

— Когда можно было — разрешал! — сказал он. — Я не хочу из- за вас по шее получить.

Сказал и вдруг, смягчившись, прибавил:

— Сегодня еще дам, но завтра…

Я поняла, что настал час решительных действий.

Женщины снабдили меня двумя мешками, и я пошла. Нарыла полные мешки картошки. Неподалеку, во дворе дома, я заметила летнюю мазаную печурку, на которой хозяйка что‑то готовила. У меня сразу же созрел план.

Вернулась.

— Послушай, пан, — сказала, — ты хороший человек. Раз уж дал нам картошки набрать, дай и сварить ее. Вон женщина готовит, совсем близко. Я быстро обернусь, а?

Пан заколебался, но женщины не отступали:

— Сказал «а», так чего там… Отпусти сварить!

— Ладно… сегодня… последний раз, больше не просите.

Когда я подошла к хозяйке, та как раз подбрасывала уголь в печку. Я объяснила, что мне от нее нужно. Она молча налила воды в большой казан, поставила на свободную конфорку и ушла.