Влюбленный

— На трикотажной фабрике.

— Что ДЕЛАЛА?

— Конфеты, печенье.

— Издеваешься, да?

Возвращалась с допросов чуть живая. В камере мне давали кружку воды, которую нужно было выпить сразу, так как кружку тут же забирали. Когда давали хлеб, то воды не давали. Был, правда, один хороший охранник.

Хочется верить, что спасут, да только тяжело верить: крутом столько врагов!»

Я прислушивалась к ночным окликам и шагам, ожидая расстрела. Но вызывали других, а не меня.

— На расстрел выводят, как и раньше, — заметила я, — но почему‑то никто больше не поет…

— Шутя больше нет, — сказала одна из заключенных. — Я слышала, увезли его. Вот и кончились песни. Хороший был парень, этот Шуть.

На третий день был обход. В камеру зашли два жандарма, пропуская вперед шефа гестапо и переводчика.

Женщины встали и помогли старушке подняться. Я же была так обессилена, что не могла пошевелиться. Немец закричал:

— Встать!

Я Не двинулась с места.

— Встать!

— Не могу… — ответила я.

— Не можешь?! — заорал немец и, подбежав ко мне, ударил сапогом в бок. — Встать!

Я застонала от боли.

— Не притворяйся! Встать!

И тут я увидела, как полуслепая, избитая старушка, которая сама Еле передвигала ноги, выступила вперед.

— А ну‑ка, не тронь ее! — сказала она. — Слышишь, не тронь!

Ты и так извел ее. посмотри на ее ноженьки, изверг проклятый!

Бабушка говорила с такой силой, с таким чувством, что немец попятился.

— Она ждет ребенка! — продолжала старушка. — Она будет матерью! У тебя, изверга, есть мать?

У старушки полились слезы, женщины тоже заплакали. Переводчик вдруг склонился ко мне и спросил:

— Это ты Катя Костюченко?

Я кивнула.

— От немца забеременела?

— Да, — ответила.

Переводчик повернулся к шефу и сказал:

— Эта девушка не имеет никакого отношения к фронту и военным событиям. Она глупа для всего этого. Она полюбила немца и забеременела от него. Потом решила сделать аборт, а он ее в гестапо отправил.

Шеф гестапо потер в задумчивости подбородок и направился к двери. Переводчик последовал за ним. Переводчик был среднего роста, лет тридцати, в серой рубахе с закатанными до локтей рукавами. у него было спокойное, сосредоточенное лицо.

Когда переводчик ушел, мы долго не могли прийти в себя. Женщины обсуждали его поступок и все время повторяли, что переводчик «наш» человек. ЯЖе не понимала, откуда он все знал и почему решил помочь.

Через несколько дней меня отправили на проверку к врачу. Тот Осмотрел меня и сказал медсестре:

— Пишите. Четыре месяца беременности. Принимала яд, чтобы освободиться от беременности. Сильно воспалены полость рта, придатки и яичники. Нуждается в уходе и режимном питании.

«Как этот доктор узнал о моем «неудавшемся аборте»?» — недоумевала я. Вернулась в гестапо. Мои женщины здорово переволновались, НЕ ЗНАЯ, КУДА МЕНЯ УВЕЗЛИ.

Когда я все рассказала, бабушка привлекла меня к себе:

— Ты будешь жить, доню. Родишь. Нас не забудь. Зайди в церковь и свечку за бабушку с Гавриловки поставь, помолись обо мне.

Одна женщина принесла граммов сто хлеба:

— Съешь, Катенька. Это женщина из соседней камеры передала, когда на прогулке были. Для тебя, Катюша.

Во второй половине дня лязгнул замок и меня позвали:

— Костюченко, собираться!

Женщины бросились меня обнимать, говоря:

— Раз вызывают днем, будешь жить… На расстрел вызывают ночью.

— Да спасет тебя Господь!.. — перекрестила меня бабушка.

Во дворе меня ожидала открытая легковая машина. Возле нее стояли четыре немца с автоматами и знакомый переводчик. Мне показалось, что он слегка улыбнулся, увидев меня.

— Костюченко, смертную казнь тебе заменили пожизненным заключением в концлагере.

— Спасибо! — ответила И в следующую минуту машина стронулась с места — В НАПРАВЛЕНИИ лагеря — распределителя. Это было в конце августа 1943 года.

Я вполне осознаю сегодня, что в тот день, когда маме отменили смертный приговор, его косвенно отменили и мне. Меня ссадили с машины.

Передо мной в ряд стояли деревянные бараки, длинные, унылые, обнесенные колючей проволокой. Не прошла я и двух шагов, как ноги подкосились, и я оказалась на земле. От ближнего барака ко Мне бросилось двое заключенных. один из них, светловолосый, был Особенно энергичен:

— Я здесь… Катюша, я здесь.

Сказал и подхватил под руку. Его приятель помогал мне подняться с другой стороны.

На ступенях, ведущих в барак, сгрудились заключенные.

— Расступитесь, товарищи, расступитесь! — говорил светловолосый, раздвигая толпу. — Это Катя Костюченко… Видите, до чего ее довели! Осторожней… Сюда, Катюша.

В бараке было душно. воздух спертый, тяжелый. на полу, на сене вповалку лежали больные, измученные гестаповцами заключенные.

Мне указали на кучку сена, прикрытую листом бумаги.

— Вот, Катюша, — сказал светловолосый, — это мы тебе с Алексеем постель приготовили. Свежего сена положили, бумагу постелили свежую, на ней еще никто не лежал.

Я Легла.

От затхлого, насыщенного человеческими испарениями воздуха Меня мутило.

— Попей, — сказал светловолосый, протягивая консервную банку. — это кислое молоко. тебе, кроме кислого молока, ничего Нельзя, ты очень слабенькая.

Когда я немного пришла в себя, светловолосый сказал:

— Не удивляйся, катя, что мы о тебе знаем. мне о тебе Виктор рассказал. помнишь такого? его вместе с тобой в барвенково привезли.

— Конечно, помню! что с ним? — спросила я. — где он?

— В первую же ночь его от нас забрали. наверное, расстреляли.

Он только о тебе и рассказывал. Как ты жандармов дурачила, как бежала. «Единственное, о чем прошу, — говорил, — Катюшу спасите. Ребенок Кати — наш ребенок, дитя нашей родины…»

Светловолосый замолчал, чувствовалось, что он взволнован. потом он смочил платок в холодной воде и начал осторожно вытирать Мое лицо.

— Вот видишь, — улыбнулся он, — его наказ мы выполнили, вырвали тебя из рук гестапо. одно время надежду потеряли, думали, что Не выйдет, но… нас не подвели. да, катюша, — вдруг спохватился Светловолосый, — я все говорю — мы, мы. это алексей, мой друг. алексей, сидевший рядом, улыбнулся.

— А меня зовут Николай. Шуть…

— Ты Шуть? — вырвалось у меня.

— Шуть, — ответил светловолосый.

Заключенные уважали Николая, прислушивались к его мнению.

А когда он читал эпиграммы на гитлера, то даже самые слабые и немощные покатывались со смеху.

— Смех — это хорошо! Смех прибавляет сил! — говорил он. Иногда он читал свои стихи, написанные в мирное время. Мне Они нравились. мне казалось, что нет войны. и что я с моими друзьями прыгаю в вечернюю, спокойную речку и плыву, плыву. чудный закат отражается в воде, ива полощет свои ветви…

Алексей положил руку мне на плечо и уснул. А Николай долго не МОГ УСНУТЬ, ЗАБОТЛИВО поправлял МОЮ ПОСТЕЛЬ.

— Как я рад, что удалось тебя спасти… — негромко говорил он. — Там, в гестапо, были наши люди, ты поняла, наверное?

— Переводчик?

— Да — да… спи, Катюша. Я хочу, чтобы ты отдохнула. Я разговариваю с тобой… просто чтоб ты чувствовала, что я рядом. Закрой глаза и спи…

Я закрыла глаза. Голос Николая, ровный, размеренный, убаюкивал меня:

— Ты будешь жить, Катюша… Будешь жить. Вот увидишь… Вспомни меня тогда.

Потом Николай стал читать стихи, и я уснула.

Утром Николай и Алексей повели меня умываться.

— Умываться? — не поняла я.

— А как же! — ответил Николай. — И делать зарядку! Дух надо крепить!

Для меня уже было приготовлено ведро воды в закутке между бараком и каменной стеной.

Самое трудное было мыть ноги, покрытые болячками.

После «водных процедур» почувствовала себя бодрее.

Через несколько дней во двор лагеря — распределителя въехал черный фургон. Мне и еще двенадцати заключенным велели собираться. Алексей с Николаем тоже были вызваны.