Восточные постели

— Ох, Вай, не глупите. Это безнадежно, разве вы не видите? Смотрите, кольцо. — Крошечный бриллиант сверкнул, просигналил.

— Я… я… не думаю…

— Мы остаемся друзьями, да? Я имею в виду, вы будете по-прежнему заботиться о кошках.

— Я…

— Пошли, — пропел Арумугам сердечным фальцетом, — пошли к ребятам.

— Я… не…

— И, — сказал Ник Хасан Краббе, — мысль считают хорошей. Говорят, именно это и нужно к началу торжеств. Хорошая вдохновляющая малайская песня про наши славные горы, про джунгли, про тигров и всякую прочую белиберду. Не слишком длинная, конечно. Думают, можно раздобыть оркестр с Сингапура. И конечно, всегда есть оркестр федеральной полиции.

— Только это будет конец вполне длинной симфонии, — предупредил Краббе. — Фактически главное — сама симфония.

— А нельзя ее вообще выбросить? Нельзя одну песню? — спросил Ник Хасан. Поймал боя Краббе, от которого уже несло бренди, протянул свой стакан. — Я просил имбирный эль. А это имбирный эль.

— Нет, — сказал Краббе, — нет. Должны все сыграть.

— Никто ничего не должен. — Может, просто в присутствии жены он стал раздражительным. — В конце концов, Вики, я вам оказываю услугу.

— Мне?

— Ну, ему. Услугу тому самому парню.

— Но, проклятье, старик, я думал, мы договорились. Неужели вы в самом деле не видите, что исполнение этой вещи важно для Малайи?

На них накатывалась грудь, парфюм и кольцо Розмари.

— Виктор, Виктор, по-моему, Вай старается напиться. Посмотрите на него. — Вайтилингам был загнан в угол возле стола со спиртным, Арумугам и Сундралингам плотной стеной отгораживали его от искушения. Вайтилингам выпил две порции чистого виски, налил очередную. Сундралингам громко, педантично рассказывал миссис Фу о местной кампании по борьбе с фрамбезией.

— Из нарывов при фрамбезии сочится самая что ни на есть тошнотворная жидкость, которая изобилует болезнетворными организмами.

Миссис Фу обаятельно улыбнулась и куснула сардинку на палочке.

— До двадцати лет от первичной язвы до третьей стадии.

Краббе прокашлялся и провозгласил:

— Леди и джентльмены. — Почти в тишине прозвучали слова «спирохета» и «имбирный эль». К Вайтилингаму с выпивкой вернулся дар речи. И он тоже вымолвил в потолок, трепеща золотой рыбкой: «Леди и джентльмены».

— Долго не хочу говорить, — сказал Краббе. — Разрешите сначала сказать, как я рад вас здесь видеть, в частности, выразить удовольствие от присутствия здесь представителей всех рас Юго-Восточной Азии, свободно общающихся в очевидном согласии в доме грешного англичанина. — Раздался обязательный смех, один Арумугам серьезно кивнул; Вайтилингам, как флейта с сурдинкой, пробовал что-то выдавить, кривя рот. — Мы сейчас, — продолжил Краббе, — много слышим о перспективах расовых разногласий в новой независимой Малайе. Подобные мысли распространяют сомнительные элементы, которые видят в расовых разногласиях превосходное средство преследования собственных гнусных целей. Я, конечно, имею в виду коммунистов.

Раздались благочестивые звуки согласия. Розмари стояла, озадаченная, удивляясь столь странному вступлению к речи о ней и ее обручении. Вайтилингам внезапно и неожиданно вполне четко проговорил:

— Коммунистов, — и выпил еще виски.

— Но, — сказал Краббе, — оставив в стороне коммунистов, никто из нас, думаю, не усомнится, что населяющие Малайю расы никогда особенно не старались друг друга понять. Непонятные суеверия и предрассудки, самодовольство, ультраконсерватизм — все это постоянно преграждало путь к взаимопониманию. Больше того, в период британского владычества мысль об обществе — о едином обществе в противоположность массе отдельных общин — никогда не казалась особенно важной. Государство проводило бездушную, чисто формальную, юридическую унификацию, — импортированную из Британии, — и какую-то поверхностную культурную политику, представленную американскими фильмами, джазом, плитками шоколада и холодильниками; в остальном каждая раса довольствовалась сохраненьем фрагментов культуры своей родной страны. Никто никогда не видел необходимости в их смешении. Но теперь пришло время. — Он сильно стукнул кулаком по обеденной стойке. — Это должно быть не просто смешение, а слияние.

— Возлияние, — согласно кивнул Вайтилингам.

На него шикнули.

— Необходимо супружество, нужна более либеральная религиозная концепция, требуется искусство, литература, музыка, способные выразить устремления единого объединенного народа. — Ник Хасан цинично ухмыльнулся. — Я предлагаю, чтоб мы здесь, в этом городе, попытались… — Тут Краббе остановился. Сердце его сжалось при виде впечатляюще входившего на веранду Сеида Омара в газетной рубашке с гортанным воркованием.

— Громкие слова, — проворковал Сеид Омар, — громкие слова. Но они не помогут нам делать дело. — Он вошел в гостиную, моргая от пьяной светобоязни, встал, пошатываясь, под вентилятором; ветерок шевелил растрепанные волосы.

— Ну-ка, давай, Омар, — успокоил его Ник Хасан, — иди на кухню, выпей черного кофе.

— Не хочу я никакого черного кофе. Ничего черного не хочу.

— Ради бога, — шепнул Краббе, — возьми себя в руки, Омар. Нам не надо никаких неприятностей.

— Я никогда не хотел неприятностей, — крикнул Сеид Омар. — Я делал свое дело, правда? Я делал свое дело лучше любого другого. И получил награду. Лишился работы. — Сел в ближайшее кресло и тихо захныкал. Все смутились, встревожились, все, за исключением Вайтилингама. Вайтилингам очень тихо пел песню, которую пели японцы, празднуя падение Сингапура.

— Пожалуй, — сказал мистер Фу, сплошная жирная улыбка, — нам с женой лучше идти.

— Нет, еще очень рано, — возразил Краббе.

— О, — вскричал Сеид Омар, — понятно. Не желаете находиться в одном доме с безработным. Считаете, будто я всего-навсего грязный безработный малаец.

Вайтилингам очень четко подхватил:

— Грязный безработный малаец, — улыбаясь бутылке виски.

Сеид Омар поднялся.

— А если ты чистый тамил, пускай лучше я буду грязным малайцем, — прокричал он. — Это ты виноват, это раса твоя виновата, что я теперь без работы. Твой чертов мистер Маньям и вся ваша проклятая шайка.

— Лучше иди домой, — посоветовал Краббе. — Давай я тебя отвезу. — Вполне можно, думал он, оставить компанию.

Но Сеид Омар стряхнул с себя руку Краббе и продолжал:

— Я скажу то, что должен сказать этим черным ублюдкам.

— Какие грязные слова, — запротестовала миссис Перейра. Розмари старалась прибиться к Лим Чень По, выражая признательность. Вайтилингам прорвался через кордон, улыбнулся и очень отчетливо сказал Сеиду Омару:

— Я тебя знаю.

— Я тебя тоже знаю, ублюдок.

В последовавшей драке никто фактически не пострадал. Немного имбирного эля Ника Хасана пролилось на платье Розмари, платье пропахло бренди. Чи Асма в негодовании замахнулась на ряд бутылок со спиртным, и две покатились по полу, Сеид Омар споткнулся о бутылку рома, упал, схватившись, как ему показалось, за ближайший неподвижный предмет, каковым оказалась правая нога миссис Фу. Все было абсолютно испорчено.

— Ну, — сказал Идрис, немного пыхтя, — чего теперь будем делать?

— Тише, — шепнул Сеид Хасан. — Услышит. — В доме доктора Сундралингама было темно, но Маньям несомненно был там.

— А что мы будем делать? — спросил Хамза. Никто не ответил; фактически никто не знал.

Каждый смутно в душе воображал какое-то насилие, причем в душе Хасана этот образ затуманивался еще больше ощущеньем сыновнего долга, вины, а также облегчения, даже странной признательности к Маньяму, потому что отец его, придя домой, объявил, что жалованья больше не будет, за школу платить больше нечем. Хасан рисовал себе прекрасное праздное взрослое будущее, чувствуя при этих мыслях, пока они стояли, тихо и быстро дыша, в кромешной тьме, некое обещание экстаза в чреслах, разжигавшее в нем желание причинить Маньяму какой-нибудь безобидный вред. И вдохновенно сказал: