Последний завет

— Так тебе досталось золото и серебро?

— И не только, дружище, не только!

— А долго ты там пробыл? В музее, я имею в виду?

— Да, почитай, всю ночь. Пять раз возвращался домой и пять раз уходил снова. С ручной тележкой, между прочим!

Салям буквально подавился жизнерадостной улыбкой Ахмеда и тут же решил не признаваться в том, что и сам побывал минувшей ночью в музее. Но не потому, что он боялся закона — никакого закона больше не существовало, и не потому, что боялся преподавателей из Баас — никакой партии больше не было. Ему просто было стыдно за себя. Чем он мог похвастаться перед Ахмедом? Банальной глиняной табличкой?..

Салям едва не проклинал Аллаха за то, что тот сделал его таким трусом. В музее он повел себя точно так же, как и всегда, — бежал от малейшей опасности, освобождая путь к славе для более смелых и отчаянных. Подобным же образом он вел себя на футбольном поле, где никогда не шел на столкновение с соперником, а болтался подальше от основных событий и не участвовал ни в нападении, ни в обороне. Но если раньше трусость делала из него всего лишь всеобщее посмешище, то теперь она лишила его состояния. А вот Ахмед свое урвал и теперь богат, как шейх. Кто знает, может, теперь он уедет из этой проклятой страны в Дубай, где заживет по-царски. А может, у него хватит денег даже на то, чтобы добраться до сказочной Америки, где у каждого есть трехэтажный дом с бассейном и гаражом на три машины…

Тем же вечером, вернувшись домой, Салям заглянул под кровать. Но при этом он уже не испытывал и доли того возбуждения, какое было у него утром. «Сокровище» — всего лишь кусок засохшей глины. Никчемный и бесполезный. Не то что золоченые, украшенные драгоценными рубинами кубки, которыми теперь была заставлена комната Ахмеда. Не то что серебряные статуэтки и дорогие гобелены. Почему, ну почему все это досталось Ахмеду, а не Саляму? Какой черт понес его в тот идиотский подвал, из которого вынесли даже пишущие машинки? Зачем он вообще стал спускаться вниз, если наверху его ждали восемнадцать огромных залов, ломившихся от сокровищ Древнего Вавилона? Видно, это судьба. Так уж на роду ему написано. Он еще был в утробе матери, когда кто-то решил на небесах, что Салям аль-Аскари родится неудачником. И это — на всю жизнь.

— Что это у тебя?

Салям торопливо прижал глиняную табличку к груди, закрыв ее руками, но было уже поздно. Девятилетняя сестра с восторгом и жадностью пялилась на брата.

— Покажи!

— Что?

— Вот эту штуку, которую ты от меня прячешь!

— А-а, это… Да ерунда. Нашел на школьном дворе.

— Ты же говорил, у вас не было уроков.

— Уроков не было, но в школу-то я ходил!

Лейла убежала из комнаты с криком:

— Папа, папа! Салям украл какую-то штучку, иди посмотри!

Салям возвел глаза к потолку. Вот и все. Кончено. Теперь его выпорют. Причем ни за что… Он был бы счастлив принять наказание за хотя бы десятую часть сокровищ Ахмеда, но отец отхлещет его за эту уродливую табличку. В ярости Салям вскочил на табуретку, стоявшую у стены, и попытался дотянуться до высокого маленького оконца. Сейчас он выбросит табличку на улицу, и дело с концом.

— Стой! Салям, я кому сказал! — ударил ему в спину суровый окрик отца.

Тот стоял на пороге комнаты и уже тянулся к ремню. Салям предпринял последнюю отчаянную попытку освободиться от глиняной таблички, но створку окна заело. Он сумел приоткрыть ее всего на пару сантиметров, и та прочно застряла — ни туда ни сюда.

Мальчик замер. На глаза у него навернулись слезы, а в следующее мгновение отец стащил его на пол, выворачивая ему руку с табличкой.

Борьба была неравная, и сын ее проиграл, упав на спину и пребольно ударившись затылком. Табличка осталась в руках отца, и тот принялся внимательно ее разглядывать.

— Папа, это…

— Тихо!

— Я нашел ее…

— Да помолчи ты!

Главная ошибка Саляма заключалась в том, что он вообще соблазнился мыслью пойти вместе с остальными в тот треклятый музей. И он признался в этом отцу. Он сам не помнил, как позволил толпе, идущей на приступ, увлечь себя, как оказался перед центральным входом, как помогал разбивать кирпичное препятствие на лестнице, как наткнулся на эту чертову табличку, будь она проклята вместе с тем, кто спрятал ее в той нише в полу. Но ведь он не один воровал! Да той ночью в музее побывало полгорода! И если другим можно, то почему ему нельзя?!

Отец почти не слушал. Он все изучал табличку, вертел ее в руках и так и эдак. Так же внимательно он осмотрел и глиняный «чехол».

— Ты мне веришь, отец?

Тот на секунду отвлекся от таблички и бросил на сына сумрачный взгляд.

— Молчи, несчастный!

Наконец отец принял какое-то решение, приказал сыну ложиться в постель, а сам торопливо выбежал из спальни и устремился на кухню. Вместе с табличкой. Через минуту Салям услышал, как отец тихо говорит с кем-то по телефону.

Не рискуя высовывать нос из комнаты, чтобы не вызвать новую вспышку отцовского гнева, Салям сидел на краешке своей постели и мысленно благодарил Аллаха за то, что тот избавил его от порки. По крайней мере на время…

Через несколько минут он услышал, как хлопнула входная дверь. Глиняная табличка, счастливым обладателем которой он являлся почти целые сутки, оставила своего хозяина навсегда…

ГЛАВА 13

Иерусалим, вторник, 20:45

Амир Таль дважды коротко постучал в дверь и, не дожидаясь ответа, решительно переступил порог кабинета премьер-министра. Первое, что он увидел, была высокая спинка кресла, повернутая к столу. Из-за нее выглядывал лишь краешек седой шевелюры премьера. Старик, очевидно, заснул.

— Рош ха'Мемшалах?

Кресло моментально крутанулось, приняв обычное положение, и Таль натолкнулся на внимательный взгляд. В руках у премьера не было ручки, а на столе не было бумаги — стало быть, тот действительно задремал и нарочно повернул кресло спинкой к двери, чтобы его не застали врасплох. Этому трюку премьер научился еще в армии, много лет назад.

— Господин премьер, у меня важные новости. Эксперты расшифровали записку Шимона Гутмана. Они очистили ее от крови и серого вещества, и слова вновь стали читаемы. Окончательное заключение, впрочем, будет только завтра.

— Кто еще знает об этом?

— Только мы с вами.

В кабинет вновь постучали, и на пороге возник заместитель премьера.

— Я слышал, у нас новости из лаборатории?

Премьер метнул на Таля уничтожающий взгляд, а заместителю приказал:

— Созови совещание. Здесь. Через пятнадцать минут. И пригласи бен-Ари.

Ярив вынул из верхнего ящика стола текст, над которым трудился последние сутки. «Рыба» его была написана в Белом доме и доставлена израильскому премьеру уже с рукописными пометками американского президента. Да, над этой бумажкой серьезно поработали, ему нужно было лишь довести ее до ума. Американцы весьма грамотно очертили основные положения мирного соглашения. Ярив воздал должное той убедительности, которая была придана документу. Ибо достижение мирного процесса американцы умело подчеркнули, а противоречия затенили, давая тем самым понять, что последние — всего лишь технические детали, над которыми не пристало ломать голову главам государств и которые нужно просто передать для окончательного согласования грамотным юристам. Впрочем, сам Ярив понимал, что каждая такая «техническая деталь» способна свести на нет все достижения и обречь его народ на продолжение губительного и кровавого противостояния с арабами.

Когда все были в сборе, он вернул документ в ящик стола и достал новый пакетик с семечками. Никто из его приближенных еще не видел наброска текста мирного соглашения. И не увидит до тех пор, пока оно не будет подписано. Нечего разводить бесплодные дискуссии и спорить до хрипоты по мелочам. Для этого у них уже не оставалось времени.

Премьер молча кивнул Талю.

— Итак, господа! Эксперты нашей криминалистической лаборатории славно потрудились, приводя записку Шимона Гутмана в первозданное состояние. Им пришлось нелегко, так как кровь насквозь пропитала бумагу и чернила практически полностью размылись. Сразу скажу, что результаты, которые я сейчас доведу до вашего сведения, являются сугубо предварительными. Окончательное и полное заключение поступит только завтра…