Торквемада

— Я не такой мужественный, Томас, — заговорил Альваро серьезно и искренне. — Я боюсь. И признаюсь в этом. Испанский дворянин признается в том, что он напуган, что он в ужасе. А раз так, то кто сегодня во всей Испании решится попросить не трогать синагогу?

Торквемада неожиданно улыбнулся и покачал головой:

— Альваро, Альваро, ты удивляешь меня.

— Ответь мне, — упрямо настаивал Альваро.

— Ответить? Кто попросит за синагогу? Ответ очевиден, Альваро. Конечно, еврей.

— Но я не еврей! — вырвалось у Альваро.

— Нет, ты не еврей, — повторил Торквемада, кивнув. Он взял со стола один из пергаментных свитков, развернул и некоторое время рассматривал его. — Но ты ведешь дела с неким Гансом Ван Ситтеном, голландцем, в нем большая примесь еврейской крови, и он исповедует иудаизм. Здесь, в Сеговии, он посетил синагогу, когда евреи молились. Знаешь ли ты, что у меня есть четыре надежных свидетеля, которые присягнут, что он иудаист?

— Не могу в это поверить!

— У меня надежные свидетели, — продолжал Торквемада. — Это чистокровные испанцы, и они готовы поклясться, а ты говоришь, что не можешь в это поверить?

— Он голландец.

— Можно ли втиснуть бессмертную душу в национальные рамки? Пусть он голландец, но и над ним воля Божья. Он твой друг, но очистить его и даровать надежду — не в преходящей, земной жизни, а в жизни вечной — может лишь одно. Так неужели ты помешаешь ему спасти душу?

— О чем ты?

— О костре, — отвечал Торквемада. — Ты ужаснулся?

— Да, ужаснулся, — признался Альваро.

— Ты думаешь, легко посылать на смерть живого человека? Но, мой дорогой Альваро, еще страшнее знать, что гибнет его душа. Ты согласен со мной?

Альваро не находил слов. Он стоял, молча глядя на Торквемаду.

— Ты тут говорил о дружбе, Альваро. Я хочу заключить тебя в свои объятия и открыть тебе свое сердце, но даже ради тебя я не могу пойти против веры. — Подняв руку, он наставил палец на Альваро: — Вот что я тебе скажу. Доставь мне доказательства того, что Ван Ситтен — еретик. Огласи их перед инквизицией. Тогда я раскрою тебе свои объятия. Тогда услышу твои просьбы, твои ходатайства.

Альваро по-прежнему молчал и пристально смотрел на Торквемаду.

— Я прошу тебя лишь доказать, что ты христианин, — сказал Торквемада.

Альваро сглотнул, собрал все силы и с трудом выдавил из себя:

— И я должен доказать это тебе?

— Не мне, — ответил Торквемада. — Богу.

7

Выйдя из монастыря, Альваро некоторое время стоял у дверей, переводя дух. День клонился к вечеру; большая стая цапель, медленно взмахивая крыльями, летела по небу к своему гнездовью. Пока Альваро следил за ними, в их строй ворвался сокол, и Альваро подумал: а ведь где-то еще люди занимаются соколиной охотой. И от души им позавидовал. Странная мысль, подумал он, если учесть, как он подавлен.

Альваро направился через сад к коновязи, где оставил коня. Прошел мимо монахов, которые, не обращая на него никакого внимания, продолжали заниматься своими делами. В этом тихом, уединенном месте он тоже старался молчать и не обращать на себя ничьего внимания, постоял у коновязи, вскочил в седло и поехал прочь от монастыря.

Тишина распространялась все дальше. Она окутала поля, серовато-коричневые горы вдали.

Альваро расстегнул рубашку и вытянул из-под нее серебряную цепочку. На цепочке рядышком висели крест и серебряный цилиндрик. Альваро с интересом ощупал их, подержал на ладони, а затем вновь спрятал под рубашку. Он уже выехал на большую дорогу и, не отдавая себе в том отчета, удалялся от Сеговии на север. Конь замедлил шаг, а погруженный в свои мысли Альваро отпустил поводья. Эти мысли укрыли, укутали его еще одним защитным слоем внутри той величественной тишины, которая со всех сторон окружала его. Дорога пошла в гору, конь еле плелся. На вершине холма он остановился, но Альваро так и сидел в седле, застыв под пылающим послеполуденным солнцем.

Он смотрел на простиравшуюся перед ним северную дорогу, но не видел ее. На дороге показались два всадника в доспехах, они медленно ехали навстречу Альваро. На этих людях с суровыми лицами были кирасы и поножи, их кони тяжело ступали. К передней луке седла одного из них была привязана веревка. Конец ее петлей затягивался вокруг шеи Ван Ситтена.

Альваро разглядел их, только когда они подъехали ближе, — увидел внезапно, словно перед ним раздвинули занавес, и узнал голландца. Руки Ван Ситтену связали за спиной. Одежда на нем была разорвана, сам он с головы до ног запачкан грязью и кровью. Время от времени всадник, к седлу которого был привязан Ван Ситтен, ударом плетки пускал коня в галоп. Тогда Ван Ситтен пускался бежать, стараясь не отстать, падал, хватался за веревку руками, чтобы не дать петле затянуться на шее, поднимался на ноги и снова бежал, падал и бежал. Каждый раз, когда, казалось, Ван Ситтен вот-вот задохнется, всадник останавливался и ждал, пока тот придет в себя.

Приблизившись к Альваро, всадники осадили лошадей, приветствуя его — как и подобает простым людям при встрече со знатным испанцем. Это были солдаты церкви, нанятые на службу инквизицией, — от сытой и спокойной жизни они изрядно разжирели. От их нечесаных волос, от немытых тел шел зловонный дух, — казалось, он окутывает их плотной пеленой. Сидя в седлах, они ухмылялись Альваро, а он, в свою очередь, молча взирал на эту сцену. Тем временем Ван Ситтен заковылял к Альваро, беззвучно шевеля губами. Он открывал и закрывал рот. Альваро понимал, что голландец пытается что-то сказать, но не может вымолвить ни слова — губы его распухли, горло пересохло. Альваро молчание друга казалось частью великого молчания вокруг, а сквозь него прорывался безмолвный и страшный вопль — Ван Ситтен молил о помощи, просил сжалиться, хоть какого-то заступничества.

Но Альваро не мог вмешаться. Не мог даже пошевелиться. В воображении он уже выхватил шпагу, уложил обоих солдат, освободил Ван Ситтена, отвез его к себе домой, дал ему чистую одежду, свежего коня и помог бежать. Все это промелькнуло в сознании Альваро, но в действительности ничего такого не случилось, и через некоторое время солдаты пришпорили коней и пустились в путь, волоча за собой Ван Ситтена по пыльной дороге.

Минуты тянулись долго. Конь бил копытом, нетерпеливо перебирал ногами, и наконец из груди Альваро вырвался стон. Альваро услышал, как он стонет, как бы со стороны — даже если бы Ван Ситтен обрел голос, он не стонал бы с такой мукой. Альваро пришпорил коня и не отпускал шпоры до тех пор, пока конь не перешел на бешеный галоп.

Время остановилось для Альваро. Он гнал коня кругами, вонзал шпоры ему в бока, нахлестывал плетью, не давал ему отдыха, пока измученный конь не оступился и не упал. Альваро вылетел из седла и, перекатившись по земле, уткнулся лицом в грязь и замер. Поднявшись на ноги, он увидел в нескольких шагах от себя крестьянина — тот стоял и молча смотрел на него, но помочь не торопился. Альваро подошел к коню, того била дрожь — морда в пене, круп горячий и влажный. Взяв коня под уздцы, Альваро повел его прочь. Стемнело, дорога была еле видна. Потом Альваро сел верхом и поехал назад в Сеговию.

Альваро чувствовал себя опустошенным. Пустота была мучительной, иссушающей, он слабел, его мутило. Казалось, душа покинула его, он омертвел.

Когда Альваро подъезжал к дому, кто-то окликнул его; он обернулся и разглядел в темноте Хуана Помаса — тот пустил своего коня рысью, чтобы догнать его. Взошла луна, и при ее свете Помас увидел, что на его будущем тесте нет лица, это заставило юношу воздержаться от вопросов. Они вместе подъехали к конюшне и спешились. Конюх, уводя коней, сказал Альваро:

— Вы совсем загнали коня, хозяин.

Альваро молча посмотрел на него, но ничего не ответил. Затем повернулся к Хуану.

— Иди, скажи, что я вернулся, — приказал он. — Пойду переоденусь.

С этими словами Альваро повернулся и ушел в дом. У себя в комнате он сорвал всю одежду — тут же явился Хулио с водой и губкой. Слуга молча протер его губкой, Альваро насухо вытерся, надел черные чулки, черные штаны, белую рубашку и накинул длинный черный халат. Не сказав Хулио ни слова, он вышел из комнаты и спустился вниз. На пороге галереи Альваро остановился, услышав голос Катерины — высокий и, как обычно, возбужденный. Она рассказывала Марии, как провела день: ходила к женщине по имени Карлотта, о которой говорили, что она делает лучший в Сеговии сыр с перцем. Марии не нравился этот сыр: она считала, что это еда бедняков и дворянам его есть негоже, но Катерина пристрастилась к нему, разделяя трапезы со слугами. Катерина не скрывала, что, несмотря на все возражения и протесты матери, купила сыр, и теперь рассказывала о ссоре Карлотты с мужем. Катерина оказалась свидетельницей их драки. Альваро услышал слова дочери, в которых звучало волнение и испуг: