Торквемада

— Нам, голландцам, всегда не хватает солнца, но, думаю, стоит пробыть несколько дней в Испании — и мечтать о нем забудешь. Боже, ну и жара! А тебе хоть бы что!

— Ко всему привыкаешь, — ответил Альваро. — Куда ты теперь, добрый друг?

— Сначала во Францию, потом домой.

— Я заметил, ты торопишься покинуть Испанию, — сказал Альваро.

— На этот раз в Испании мною овладел страх, — признался Ван Ситтен. — Не слишком приятное ощущение.

— Никогда не известно, когда к тебе подкрадется страх, — сказал Альваро.

— Так же как и смерть.

— Тебе смерть не грозит.

— Зато грозит Испании, — сказал Ван Ситтен. — По-моему, Испания гибнет. И если у тебя еще осталась хоть толика здравого смысла, Альваро, ты поедешь со мной.

Альваро покачал головой, но ничего не ответил. Они ехали рядом, Ван Ситтен продолжал убеждать друга и заверил Альваро, что, если тот решится покинуть Испанию, он будет ждать его до завтра и договорится, как переправить его семью. Альваро казалось, что страх Ван Ситтена граничит с безумием, и он старался успокоить друга. Наконец они подъехали к развилке. Дорога на север сворачивала влево, монастырь Торквемады был в полумиле направо. Они пожали друг другу руки и распрощались. Альваро взглядом провожал Ван Ситтена. Один раз тот остановился, повернулся в седле и долго смотрел на друга, но Альваро и на этот раз лишь покачал головой, как бы в ответ на его немой вопрос. Ван Ситтен снова пустился в путь и вскоре, исчез за поворотом. Альваро пришпорил коня и направился к монастырю.

Монастырь стоял на равнине в окружении роскошных фруктовых садов, оливковых деревьев и виноградников. В садах, подоткнув рясы и закатав рукава, работали дочерна загорелые монахи, их тонзуры блестели на солнце. Они едва взглянули на Альваро, а он проехал мимо так, словно пребывал с ними в разных измерениях.

У монастыря Альваро спешился и под уздцы подвел коня к коновязи с вбитыми в нее железными кольцами. Привязав коня, он подошел к деревянным дверям монастыря. Тишину нарушал лишь скрежет вонзавшихся в землю мотыг. Альваро открыл тяжелую дверь и вошел.

Едва он переступил порог, ему показалось, что он в аду, — такая кромешная тьма окружала его. Он немного постоял, дожидаясь, когда глаза привыкнут к темноте, потом двинулся вперед — за поворотом ему открылся длинный коридор, освещенный солнечными лучами, проникавшими сквозь незастекленные окна. Он остановился на мгновение, поглядел, как на его руках играют солнечные лучи, — и тут в противоположном конце коридора появился монах. Он медленно шел к нему, а в нескольких футах от Альваро застыл — молчал, ничего не спрашивая и ничего не предлагая.

— Я хотел бы повидать отца Томаса, — сказал Альваро.

Монах, казалось, задумался. Это был лысый загорелый человек с толстой шеей и плоским крестьянским лицом. Люди такого типа не менее древние, чем земля Испании, они такие же живучие и такие же бесчувственные. Обдумав просьбу Альваро, монах кивнул и, пригласив его следовать за собой по коридору, привел к двери, на которой был начертан алый крест. Сделав Альваро знак подождать, он открыл дверь и вошел в комнату. Вскоре он вышел, кивком пригласил Альваро войти, сам же остался в коридоре и, дождавшись, когда Альваро зайдет, закрыл за ним дверь.

Альваро оказался в аскетически обставленной келье — примерно тридцати футов в ширину и двадцати в длину. Дверь, через которую он вошел, находилась как раз по центру. На стене напротив, почти под потолком, располагались окна с цветными стеклами. Солнечные лучи, проникавшие сквозь окна, заливали все помещение необычным светом, придавая келье какой-то особенный вид. Стены, как и пол, были выложены из камня, слева всю стену занимало огромное распятие — вырезанный из дерева Христос застыл в вечной агонии невыносимого страдания.

Из мебели в комнате был длинный трапезный стол, за ним семь обращенных к двери стульев, обтянутых черной кожей, с высокими, завершавшимися крестом спинками. На столе в двух огромных медных подсвечниках стояли толстые свечи. Сейчас они не горели: дневного света вполне хватало. Рядом лежали массивная латинская Библия в кожаном переплете, крест, распятие и несколько пергаментных свитков. За столом, напротив двери, сидел Торквемада, упершись подбородком в сложенные руки, он неподвижно смотрел перед собой. Торквемада не поднял глаз на Альваро — тот продолжал стоять, а Торквемада все так же сидел за столом, не глядя на него. Затем приор неспешно поднял взгляд и встретился глазами с Альваро. Однако он продолжал молчать, и тогда, четко выговаривая каждое слово, заговорил сам Альваро:

— Я встретил человека, который сказал, что Испания гибнет.

— И ты пришел сказать мне это, — кивнул Торквемада.

— Нет, — сказал Альваро. — Было время, когда я пришел бы к тебе просить о великом благодеянии. Пришел бы, чтобы преклонить колена. Чтобы поцеловать твою руку и просить дать мне такую веру, которая помогла бы устоять в любых испытаниях.

— Кто-то сказал глупость, и ты пришел бы просить укрепить тебя в вере?

— Иногда глупец мудрее мудреца.

— Но чаще он всего лишь глупец, — улыбнулся Торквемада. — Страна не погибнет только потому, что кто-то так сказал. Должен ли я вселить в тебя веру, дон Альваро?

— Раньше мы были друзьями. Когда умерла наша дружба?

— Разве она умерла, дон Альваро?

— Видно, настал час.

И тогда Торквемада спросил:

— Скажи мне, когда, дон Альваро, скажи мне, когда настал этот час?

— Если хочешь, скажу, — согласился Альваро. — Он настал, когда ты узнал, в чем твой долг, когда ты, отец Томас, стал на путь праведности.

— Это ни о чем не говорит, дон Альваро, — разве только о том, что ты умный человек. Ты утверждаешь, что я стал на путь праведности. Ты очень умный человек, я всегда это знал. Тебя, видимо, прельщает священник, которому недостает праведности. Весьма интересно. Значит, ты пришел сюда, не дожидаясь моего зова, чтобы сказать это?

— Меня терзают сомнения, Томас. Разве это признак ума? Признаюсь, я страдаю. Я, конечно же, не очень умен. Что за игру ты ведешь со мной?

— Я не веду никакой игры.

— В чем тогда дело?

— Ты желаешь исповедоваться? — спросил Торквемада участливо.

— Кому — священнику или великому инквизитору?

— Это один и тот же человек, — пожал плечами Торквемада.

— Не думаю. Я знал священника.

— А я по-прежнему знаю тебя, дон Альваро, — сухо произнес Торквемада. — Знаю лучше, чем ты думаешь.

— Лучше, чем я сам себя знаю?

— Возможно. Вполне возможно, что я знаю тебя лучше, чем ты знаешь себя. Я многое знаю, дон Альваро. Например, что сегодня в твой дом приходил раввин Биньямин Мендоса.

— Ты, Томас, не теряешь времени — шпионишь за мной, — не сдержался Альваро.

— Святая инквизиция не занимается слежкой, — спокойно возразил Торквемада. — Она все видит. Кто, кроме нее, откроет глаза, на то, что происходит? Вы хотели бы покончить с инквизицией и сделать нас всех слепыми? Тебе никогда не приходило в голову, что если Испания гибнет, то виноваты в этом евреи, взявшие ее за горло?

— Меня всегда учили, что святая инквизиция — церковный суд и евреями она не занимается.

— Это чистой воды софистика, недостойная тебя, дон Альваро. Святую инквизицию тревожит судьба христиан, которые являются христианами только на словах; особенно тревожимся мы за души тех из них, кто следует еврейским обычаям, тайно совершает иудаистские обряды и ставит под угрозу бессмертие своей души. Что же до раввина Мендосы, я знаю, зачем он приходил к тебе.

Альваро слушал и задавал себе вопрос, испытывает ли он страх. Боишься ли ты, дон Альваро де Рафаэль? — спрашивал он себя. Ты испанский дворянин, и, несмотря на это, ты во власти страха. Ты, испанец, чувствуешь себя здесь чужим. Что ответишь ты этому человеку, Томасу де Торквемаде?

Вслух он произнес:

— Эта синагога очень древняя.

— Так вот какие у тебя аргументы, Альваро? — спросил Торквемада удивленно. — Ты выступаешь в защиту древности и ее ценностей? Синагога — древнее строение, но и евреи — тоже древний народ. Чтобы уничтожить одно, нужно уничтожить другое. Пока есть евреи, есть опасность, что христиане будут переходить в их веру. Так ты пришел просить меня о сохранении синагоги?