Весна Византии

Немного помолчав, казначей криво улыбнулся:

― Красноречивый ответ, мессер Никколо, и на великолепном греческом языке. Вы прекрасно овладели нашим наречием: в этом, по крайней мере, мы все согласны. Что же касается остального, мы выслушали ваше мнение и будем иметь его в виду. Ваше величество?

Император отозвался не сразу.

― Другие говорили то же самое.

― Я полагал, вы сомневаетесь в их правоте, ― отозвался Амируцес. ― Вот почему… Но если басилевс желает возобновить обсуждение этого вопроса, тогда, возможно, мессеру Никколо следует остаться с нами?

На сей раз император раздумывал еще дольше.

― Мы желаем поразмыслить об этом на досуге, ― промолвил он наконец. ― А сейчас время обеда.

С этими словами он встал и удалился вместе со своим окружением.

Николас также неторопливо поднялся с места, озираясь в поисках императорского главнокомандующего. Перед ним оказался камерарий.

― Могу ли я сопроводить вас к выходу до закрытия ворот? В эти дни порой из Верхней Цитадели столь же сложно выйти, как и войти в нее.

― Я думал сперва завершить кое-какие дела, ― возразил Николас, не двигаясь с места.

Кто-то взял его под руку.

― Возможно, это лучше сделать завтра, ― объявил Амируцес. ― Несомненно, нам еще придется обратиться к вашей мудрости и красноречию. Нам очень повезло, мессер Никколо, что с нами вы и ваши люди. Но сейчас, как вы понимаете, вам лучше удалиться.

― Разумеется. И когда вы будете готовы выслушать капитана Асторре, сообщите нам об этом.

Недобрые вести вскоре разнеслись по всему городу, и хотя Николас постарался сделать все возможное, чтобы приуменьшить их значимость, и паники удалось избежать, но поддерживать бодрость духа среди защитников города становилось все сложнее.

Судя по знамени, развевавшемуся над генуэзским замком, там расположился турецкий адмирал.

― Не удивлюсь, если они сделают его губернатором, когда придет султан, ― заявил Тоби.

Николас в ответ лишь покачал головой. В кои-то веки все они, кроме Асторре, собрались в доме, и лекарь сейчас, как обычно, занимался своими снадобьями. Основной опасностью для всех осажденных городов были эпидемии, и вместе с дворцовыми медиками Тоби делал все возможное, чтобы их предотвратить. Погода благоприятствовала, однако все равно имелись больные и раненые, а места для погребения было явно недостаточно. Тоби работал допоздна, а в передышках болтал, чтобы немного развлечься.

Ему нравилось поддразнивать Николаса, ведь он знал, что его отрицательный жест не имеет никакого жеста к шансам турецкого адмирала на повышение.

― Ты просто не в себе, ― заявил ему лекарь. ― Это ведь шутка. Нас никто не услышит.

― Слуги услышат, ― возразил Николас. ― И венецианцы. Этот город не сдастся туркам, никакой опасности нет, и мы даже в шутку не должны говорить об этом. И если я услышу, что ты опять треплешь языком, то залеплю тебе рот воском. Ты и впрямь так хорошо разбираешься в верблюжьих болезнях?

― Дизентерия, потертости от седла, вши и кашель. Люди или животные ― мне все равно. Я всех могу вылечить. А что такое? Хочешь открыть со мной на паях лекарню, когда султан… Эй! ― воскликнул Тоби. ― Отойди от меня…

― Тогда делай, что тебе сказано, или поплатишься за это.

Прошла неделя, и Николас наконец получил долгожданное сообщение. К тому времени, как он заметил, один лишь Асторре по-прежнему обращался с ним запанибрата; все остальные сделались куда более сдержанными. В тот вечер Годскалк вернулся как всегда поздно, утомленный пастырскими обязанностями. Поскольку многие венецианцы заблаговременно покинули город, то у католиков почти не осталось священников; и кроме того, он не отказывался помочь никому из страждущих любого вероисповедания.

Николас дал ему как следует выспаться и отслужить утреннюю мессу, а затем, вместо того, чтобы уйти, как обычно, по делам, постучался в комнату капеллана. Тот распахнул дверь и молча застыл на пороге.

― Я надеялся избавить вас от этого. Извините, ― сказал ему Николас.

Годскалк также сильно изменился за это время и стал мало похож на того резкого, неопрятного священника, который с легкостью распутал все махинации Пагано Дориа в Пизе. Общение с греческими монахами приучило его к большей аккуратности в одежде, и даже свои непокорные черные волосы он сумел привести в порядок. Впрочем, он по-прежнему вел себя скорее как кулачный боец, нежели как служитель Божий, и самым сложным для него оставалось смирить свой неукротимый нрав… Но теперь, когда наконец пришел час битвы, которую он давно и с таким нетерпением ожидал, считая, возможно, одной из самых важных в своей жизни, капеллан лишь сурово смерил Николаса взглядом со словами:

― Я занят.

― Знаю, ― подтвердил тот и добавил, немного помолчав. ― Тоби тоже.

Дверь по-прежнему оставалась открытой. Выдержав паузу, Годскалк поинтересовался:

― Тогда почему ты тянул с этим так долго?

― Потому что думал, что справлюсь сам. Но я ошибался. ― Взгляд светлых глаз почти не изменился. Но все остальное, что могло выдать уязвимость ― ямочки на щеках и шрам, оставленный Рибейраком, ― все это скрыла борода. ― Если хотите я могу уйти…

― И что ты сделаешь в одиночку?

― Отправлюсь к султану.

Глава тридцать седьмая

― Я удивлен, ― промолвил Годскалк. ― Я думал, ты считаешь себя всемогущим. Он закрыл дверь, и Николас через комнату прошел к балкону, выходившему во двор. ― Наверное, тебе лучше закрыть и ту дверь тоже. ― Сперва ему показалось, что Николас его не услышал, но затем мальчик повиновался и, вернувшись в комнату, уселся на стул.

― Вы сердитесь, я знаю, ― сказал он. ― Я ошибался. Мы должны работать как одна команда, на тот случай, если со мной что-нибудь случится.

Годскалк уселся напротив.

― Мы все уважаем твою жену. Неужели ты думал, что мы способны бросить ее?

― Нет, но вы остались бы из чувства долга, а это совсем другое.

Воцарилось молчание, прерывать которое священник не торопился. Мальчику еще нужно было многому научиться. Если он не сделает это сейчас, то потом будет слишком поздно. Наконец Николас промолвил:

― Быть с детства слугой ― это имеет свои недостатки. У разных людей разные обычаи. Люди одного круга уязвимы. ― Он осекся. ― Даже Лоппе знает, что я не доверяю ему.

― Но ведь он готов отдать за тебя жизнь!

― Вот именно, не взирая ни на что другое, ― подтвердил фламандец.

Над этим стоило поразмыслить, но Годскалк сейчас больше тревожился о другом.

― Так что же это за бремя, которое ты хотел нести в одиночестве… И почему пожелал разделить его со мной теперь?

― Потому что я не справляюсь. А ошибиться мне нельзя. Вот почему я решил пожертвовать вашим душевным спокойствием.

― Ты меня недооцениваешь, ― парировал Годскалк. ― Сегодня первый день, когда я могу быть спокоен с момента нашего прибытия в Трапезунд. И пойми меня правильно, я знаю, что речь идет не о твоей душе. Конечно, мне было известно, что в трюмах Дориа привез оружие, и я очень сердился на тебя. В свою очередь и ты прочитал мне нотацию, ― во многом справедливую. Но стена между нами была создана тобою самим. Полагаю, ты держал язык за зубами, чтобы избавить нас от необходимости делать выбор. В особенности ― меня. Но ты весьма низкого мнения о воинствующей церкви.

Никогда прежде священник не видел, чтобы человек с такой покорностью воспринимал словесные оплеухи.

― Джон бы согласился с вами, ― промолвил наконец Николас. ― Вы мне поможете?

― А ты мне за это заплатишь? ― Годскалк улыбнулся. ― С этим ты еще не успел разобраться, не так ли? Что ж, за тобой будет должок, но сейчас самое важное ― это оружие.

Он пристально наблюдал за мальчиком; тот приходил в себя на удивление быстро.

― Да, по крайней мере, это начало, ― подтвердил бывший подмастерье. ― Оружие и доспехи, купленные у Луи Грутхусе. Они были на корабле Рибейрака, когда Саймон украл его у отца. Дориа ни словом не обмолвился об этом в Пизе и Генуе. Должно быть, надеялся продать их в Константинополе, но мы ему помешали. Затем он, скорее всего, рассчитывал по пути обменять их на… что-то еще. Но тут время сыграло против него. И он прибыл в Трапезунд, держа оружие про запас, чтобы при случае выторговать императорское благоволение. Почему-то он сохранил его на борту до той поры, пока парусник не подвергся аресту, а затем перевез на берег. Я знаю, где оно теперь.