Весна Византии

Процессия двигалась дальше. Вон прошли кабоситаи с золотыми церемониальными саблями и церемониальными шляпами, похожими на бумажные кораблики; их лица были торжественны и серьезны. Прежде они казались какими-то сказочными воинами, но теперь… всего лишь обычными императорскими гвардейцами. Вон там был человек, который напивался каждый понедельник, а тот ― проиграл в кости свой щит и был вынужден целую неделю прислуживать евнухам, прежде чем смог выкупить его обратно. Вон, в тюрбанах, шли солдаты рангом пониже, которым так нравился шум, производимый ружьями, и приходилось удерживать их, дабы они не принялись палить по конюшням и домам; вон тех Асторре приказал выпороть за то, что они чуть не перестреляли каменщиков у арсенала; а тем двоим Николас показывал свой фармук и еще одну забавную игрушку такого же свойства, но куда более двусмысленных очертаний… Прежде матросы, а теперь и простые ремесленники, ― все научились уважать Николаса. Разумеется, ради этого он и старался.

С интересом разглядывал Тоби и юношей, которых Николас также знал, хотя и не настолько хорошо, как пытался внушить всем Дориа Придворные в изысканных шляпах с вьющимися волосами, в расшитых одеждах и мягких сапожках, которые никогда не принимали в свой круг католических торговцев, если этого можно было избежать. Ученые с раздвоенными длинными бородами в скромных одеждах, стоивших на самом деле весьма дорого, ― с ними и Тоби, и Годскалк встречались порой в поисках общих интересов. Скорее всего, во дворце в их присутствии Николас предпочитал помалкивать, как это было в Модоне, однако домой он возвращался всегда довольным и невозмутимым, рассказывал забавные истории, а порой ― и нечто весьма интересное. У Николаса был дар, подобно губке, впитывать все новое.

А вот шествовал и великий канцлер, казначей Амируцес со своими сыновьями Александром и Василием, крестником кардинала Бессариона, чье послание в конце концов стоило Юлиусу в Константинополе куда больших неприятностей, чем те, которых ему удалось избежать во Флоренции. Неподалеку ехала Виоланта Наксосская в сопровождении неизменного архимандрита Диадохоса. И канцлер, и принцесса хорошо знали Дориа, но вели дела и с компанией Шаретти. Амируцес был в числе лиц, наиболее приближенных к императору ― его личный мудрец, философ, посредник во всех делах, арбитр вкуса и торговец. Ко всем, кто ниже его по рангу, Амируцес обращался с небрежной снисходительностью профессора по отношению к невеждам, услужающим ему. Разумеется, при императоре он держал себя совсем иначе. Когда его спрашивали об этом, Николас никогда не мог толком припомнить, о чем говорили между собой Амируцес и басилевс. Лишь однажды он позволил себе реплику:

― Он человек, который любит удовольствия.

― А бани? ― поинтересовался Тоби.

Но Николас рассмеялся и покачал головой:

― Слишком опасная забава. Шапка может сбиться набок…

Так проходили мимо все эти утонченные создания. Старший конюший и пансебастос, протоспафариос, протонотариос, великий вестариос, кандидаты со своими жезлами, капитан дворцовой стражи, друнгариос и архонты незримого флота, которым все же удалось лишить оснастки парусник Дориа, ― и все благодаря усилиям Николаса. Придворные дамы и евнухи императрицы. Великолепные символы… И даже не совсем пустые, ибо в Византии, в Константинополе еще восемь лет назад люди, подобные им, занимали то же место. «Услышь нас, о Господи, взываем к Тебе. Услышь нас, Господи», ― полился ритуальный гимн. «Даруй долгую жизнь императору, да воцарится он. Мир ждет его, законы ждут его, дворец ожидает его. Наша общая слава, да приидет Давид. Наше общее добро, да восславится он. Услышь нас, о Господи, взываем к Тебе».

Защищенный Богом, в этом городе, символе рая, басилевс не мог пасть по-настоящему, как и Константинополь не мог быть воистину утрачен. Ведь паства и пастырь по-прежнему воссылали к небесам свой глас: «По воле твоей, Иисусе, стена да пребудет вовеки».

Корабли в бухте Золотой Рог все несли на себе стяги с изображениями Христа Пантократора и Матери Божьей, святого Георгия, святого Деметрия или святого Теодора Стратилатиса, ― святых, помогающих в битве.

Хотя, по словам Джона Легранта, куда больше пользы Константинополю принесли бы умелые моряки и строители. И потому шотландец вместо того, чтобы взывать к небесам с распятием в руках, подобно кроту, зарывался в землю в поисках вражеских подкопов.

― Ну, конечно, ― говорил он как-то Годскалку. ― Они молились пресвятой Одигитрии, Непобедимому Защитнику, Нерушимой Стене и Марии, Матери Божьей. Как мог пасть столь священный город?

И Годскалку было нечего ответить. Разве только что Константинополь ко времени своего падения успел позабыть, что любой деспотизм нуждается также в справедливости, и слишком сильно начал опираться на силы и обычаи Востока.

Но сейчас перед ними был Трапезунд, и молиться предстояло не кому иному, как святому Евгению. Храм, к которому двигалась процессия, купался в лучах заходящего солнца, и императорская свита по контрасту с возвышенными белоснежными фигурами священников, казалась особенно пестрой и яркой, символизируя мирскую власть и богатство; а тень купола храма тянулась до самого холма Митры, почти скрывая оголенное святилище. Обернувшись перед входом в церковь, Тоби увидел плоские крыши города, ступенчато спускавшиеся с горы и море в синеватой дымке. В заливе не было видно ни одного корабля, если не считать крохотных рыбачьих лодчонок.

Где-то там, в сотне миль от этого места, располагался Керасус, край вишневых деревьев, где Юлиус дожидался их с галерой и несметным богатством. А еще дальше ― турецкий флот, который, возможно, сейчас направлялся сюда.

― Ты идешь? ― окликнул его Николас. ― Или ждешь особого приглашения от митрополита.

Одет он сегодня был необычайно роскошно, совсем не похож на себя. Тоби вдруг задумался, что до сих пор не знает: насколько вообще религиозен Николас и доставляют ли ему удовольствие церковные службы.

― Я что-то не вижу Дориа, ― заметил он, входя внутрь.

― Увидишь его завтра, ― пообещал фламандец.

Действо в честь святого Евгения должно было состояться на следующий день на стадионе Цуканистерион в миле к западу от города. Он располагался близ моря, но на возвышении, и потому даже в самую жару здесь было прохладно; кроме того, стадион имел то преимущество, что располагался близ монастыря святой Софии, славившейся отменной кухней.

Игра, которую персы именовали шавган, а греки ― цуканион, по-прежнему была популярна и считалась весьма изысканной в византийской империи. Однако прежде показывали свое мастерство принцы императорского дома, верхом на небольших крепких лошадках, отчасти арабских, а отчасти туркменских кровей. И если даже в метании копья, стрельбе из лука и прочих поединках недоставало возвышенности, все же зрелище было способно возрадовать даже сердце самого сурового святого: участники в бантах и шелках; разукрашенные зрители, толпящиеся на рядах деревянных трибун; яркие шелка и золотые стяги шатров, установленных вокруг стадиона для придворных и слуг… По окружности весь стадион был обсажен цветами и невысоким кустарником, издававшим пьянящий аромат, а шесты с флагами были увиты гирляндами.

Николас где-то отсутствовал несколько часов, а затем появился, словно чертик из коробочки, торопливо сбежал по ступеням и схватил друзей за плечи. Тоби заметил, что на нем туника из зеленого Дамаска, обшитая белой тафтой, перехваченная поясом, которого он никогда не видел прежде, а на ногах ― короткие сапоги с золотыми шпорами.

― Нравится? ― воскликнул Николас. ― Вы еще не видели мою шляпу!

― Странно еще, что ты не объявился здесь на своем проклятом верблюде, ― съязвил Тоби. ― Хочешь сказать, что ты играешь в команде?

Николас, ухмыльнувшись Лоппе, уселся с ними рядом.

― Да, я на стороне Дориа. Чувствую, что после этого никто из нас уже не будет прежним.

― Так вот в чем заключается игра, ― заметил лекарь.