Страница 42 из 94
— Ее милость распространялась на всех, — напомнил нам Дэйв.
Однажды ночью она явилась в дом знатного горожанина во время попойки и, говорят, на глазах всех гостей, стоя у их ног перед ложем, задрала свои одежды самым отвратительным образом и неприкрыто объявила свою похоть. И хотя она заставляла служить три отверстия, но еще изъявляла недовольство природой, ворча, что природа не сделала отверстия в ее сосках шире обычного, так чтобы она могла изобрести новый вид совокупления и в этой области.
— Четыре, — сказала Мисси, обмахиваясь одной рукой, — плюс один получается пять.
Она помахала еще, привлекая прохладу.
— Кажется, здесь становится жарковато.
Она обмахнула и меня.
— Ты не согрелся, Дэнни?
— Н-нет, — сказал я, — м-мне хол-лодно.
— Что это значит, Дэнни, — спросила Мисси, щекоча меня, — жертвы Венере? Как это понимать, а?
— Мисси, пожалуйста! Я же больной!
— Прокопия, — сказал Бодич, — осталось совсем немного.
Три голоса разочарованно простонали:
— У-у-у!
И часто в театре, на виду всего народа, она сбрасывала одежды и стояла посреди сцены, имея лишь пояски на интимных частях и на груди, — не потому, однако, что стыдилась открыть перед всеми и эти части, по потому, что никому не позволено появляться там совершенно обнаженным: повязка на бедрах считается обязательной. Почти неприкрытая, она раскидывалась лицом вверх на полу. Специальные служители осыпали ее интимные части ячменными зернами, и специально обученные гуси склевывали их одно за другим и глотали. Феодора не только не казалась смущенной, но поднималась с видом гордости за это представление. Потому что она не только сама не знала стыда, но более всякого стремилась возбудить подобное бесстыдство в других.
— Кстати, о птичках, — заметил Дэйв, — кха-кха-кха.
— Лучшая в мире реклама изучения классики, — заметил Бодич, закрывая Прокопия. — Там есть еще в том же духе, но, думаю, основную мысль вы ухватили.
— Мы не прочь поучиться еще, — возразила Мисси.
— Что ты делаешь вечером, милочка? — ухмыльнулся Дэйв.
Мисси не полезла в карман за ответом:
— Первым делом еду в «Сити лайт» покупать «Тайную историю» Прокопия.
Бодич показал ей обложку.
— Проверьте, чтобы вам дали перевод Вильямсона. Остальные более пуританские.
Дэйв обдумал его слова:
— Вроде как начинаешь жалеть, что не учил в свое время латынь, верно?
— Вообще-то, — сказал Бодич, закуривая сигарету, — Прокопий писал по-гречески.
— Ох, — ругнулся Дэйв, — греческий — это холмик покруче.
Бодич выдохнул клуб дыма.
— А теперь, когда я полностью завладел вашим вниманием… — сказал он и снова открыл том Гиббона.
Завладев на некоторое время восторгом и презрением столицы, она снизошла стать спутницей Гекебола, уроженца Тира, получившего в управление африканский Пентаполис. Но их союз был непрочным и преходящим. Гекебол скоро отверг дорогостоящую или неверную любовницу: она была, к ее великому отчаянию, отправлена в Александрию, и на ее трудном дальнейшем пути в Константинополь каждый восточный город восхищался и наслаждался прекрасной киприоткой, чьи достоинства, очевидно, оправдывали ее происхождение с острова Венеры. Темные торговые сделки Феодоры и весьма отвратительные предосторожности сохраняли ее от опасности, которой она более всего боялась, однако однажды, и лишь однажды, она познала материнство. Младенца сохранил и дал ему образование в Аравии его отец, на смертном ложе открывший ему, что он — сын императрицы. Ничего не подозревающий юноша, полный честолюбивых надежд, немедля поспешил в константинопольский дворец и был допущен к матери. Более его никогда не видели, даже после кончины Феодоры, за что она вполне заслуживает низкого обвинения в убийстве, столь оскорбительного для ее императорской добродетели.
Дэйв, разливая кофе, задумчиво присвистнул:
— Собственного сынка…
— Это важный момент, — кивнул Бодич. — Мы прочтем еще кое-что о Феодоре, чтобы лучше уяснить фон происходящего. Потом вернемся к истории ее сына.
В самый отчаянный момент для ее судьбы и репутации некое видение, сон или фантазия нашептали Феодоре радостную уверенность, что ей суждено стать супругой могущественного монарха. В сознании предстоящего величия, она вернулась из Пафлагонии в Константинополь, где сыграла, как искусная актриса, более достойную роль: облегчая свою нищету похвальным искусством прядения шерсти, она вела добродетельную и одинокую жизнь в маленьком доме, который впоследствии превратила в величественный храм. Ее красота при посредстве искусства устраивать случайности вскоре привлекла и пленила патриция Юстиниана, который уже царствовал с полной властью под именем своего дяди. Быть может, она сумела преувеличить ценность дара, который так часто доставался низшим из людского рода, быть может, она воспламенила, поначалу — скромными отказами и наконец — чувственными приманками, желания любовника, каковой по натуре или благочестию был привержен долгим бдениям и воздержанной диете. Когда его первая страсть стала угасать, она сохраняла прежнюю власть над его мыслями более достойными заслугами умеренности и понимания.
— Другими словами, — перебила Мисси, — во всем виновата эта сучка. Своими мерзкими уловками она поймала несчастного монарха-аскета в свою липкую зловонную паутину.
— Гиббон был англичанин, — напомнил Бодич, — и притом англичанин восемнадцатого века.
— Историю Феодоры лучше бы писать феминистке, — проворчала Мисси.
— У Гиббона их можно найти, — серьезно ответил Бодич. — Выслушайте его.
— К-кто, — спросил я, — натаскивал вас в последнее в-время?
— Определенно, сержант Мэйсл. Она специализировалась в судебной антропологии с факультативами по классике и филологии — не забыли?
— Как я м-мог?
— А почему сама эта Мэйсл не читает нам Гиббона? — осведомился Дэйв. — Она уж, наверно, приятней на вид, чем вы.
— Ох, — сухо ответил лейтенант, — сержант Мэйсл временно изгнана в Парковый участок за обвинение нашего возлюбленного шефа в сексуальных домогательствах. Ее обязанности, скажем так, дают ей меньше свободы, чем прежде. Если бы не это, уверяю вас, ее бы и дикие лошади не удержали от этого расследования. И она могла бы мне помочь.
— Чем она его соблазнила? — сухо спросила Мисси.
— Понятия не имею. Но, кажется, он подарил ей пару сережек.
— Вот как?
— Так не вернуться ли нам к нашей истории? — брюзгливо спросил Бодич.
— Да, пожалуйста.
Мисси привстала, чтобы принять от Дэйва миску супа и ложку. Одеяла соскользнули с ее плеча. По комнате пролетел ангел молчания.
Дэйв решительно сунул ей суп и попятился к столу, тут же дотянувшись до пинты рома.
— Я что, похожа на змею?
Мисси взглянула на меня большими невинными глазами.
— Правда?
— Оп-пределенно н-не похожа.
Бодич поспешно приступил к чтению.
Те, кто полагают, будто душа женщины совершенно развращается с потерей чистоты…
— Ох, — утомленно вздохнула Мисси. — В его снах!
— Цыц, женщина! — прикрикнул Дэйв и поспешно добавил, увидев ее взгляд: — Кха-кха-кха…
— Слушайте же его, — напомнил Бодич.
…с жадностью выслушают все обвинения, которые зависть или общее презрение обрушило на добродетели Феодоры, преувеличивая ее пороки и вынося строгий приговор вольным и невольным грехам совсем юной блудницы…
Однако упрек в жестокости, столь мерзкий даже в сравнении с ее не столь страшными грехами, оставил несмываемое пятно на памяти Феодоры. Ее многочисленные соглядатаи подмечали и доносили о каждом поступке, слове или взгляде, направленном против их царственной госпожи. Тех, кого они обвинили, бросали в особую тюрьму, недоступную следствию и правосудию; и ходили слухи, что пытки на дыбе и бичевание производились в присутствии тирана женского пола, недоступного мольбам или голосу жалости. Некоторые из этих несчастных жертв гибли в глубоких зловонных темницах, других же, утративших члены, разум или состояние, являли миру как живые памятники ее мстительности, каковая обычно простиралась и на детей тех, кого она заподозрила или искалечила. К сенатору или священнику, которым Феодора объявила смертный приговор или изгнание, отправляли доверенного гонца, и его исполнительность подкреплялась угрозой из ее собственных уст: «Если ты не исполнишь мое повеление, клянусь тем, кто живет вечно, с тебя кнутом спустят шкуру».