Страница 1 из 94
Джим Нисбет
«Тайна „Сиракузского кодекса“»
От автора
Самая сердечная благодарность Жан-Пьеру Делюкс, чье гостеприимство и моральная поддержка укрепили мою решимость начать работу над этой книгой.
Эммануэлю Лавуа — за то, что он «классный» парень;
Дэвиду Коепке — за то, что он такой, какой он есть;
Тому Голдвассеру, Сидни Джонс и Брюсу Ричману за своевременную экспертизу;
издателям «Пангелин пейперс», «Гэт» и «Полар», давшим первые рецензии на эту работу;
и Кэрол — за массу удовольствия.
Автор снабдил эту книгу сведениями из многих исторических книг. Он спешит заверить их уважаемых авторов, а также читателей, что ни в коем случае не собирался проявлять неуважение к этим научным трудам:
Энтони Бридж «Феодора, портрет на византийском фоне»;
Роберт Браунинг «Юстиниан и Феодора»;
Шарль Диль «Феодора, императрица Византии»;
Эдуард Гиббон «История упадка и разрушения Римской империи»;
Роберт Грейвс «Стратиг Велизарий»;
Гарольд Лэмб. «Феодора и император»;
Прокопий «Война с персами. Война с вандалами. Тайная история».
Дополнительная благодарность мистеру Бернарду Ноксу за чрезвычайно информативное предисловие к «Одиссее» в переводе Роберта Игла.
Памяти Мишель Дебрун
Но какая мучительная истина содержалась теперь в этих строках «Дневника поэта» Альфреда де Виньи, которые он прежде читал равнодушно: «Когда некто чувствует, что поражен любовью к женщине, он должен спросить себя: кто окружает ее? Что за жизнь она ведет? Все его будущее счастье в ответах на эти вопросы».
У приговоренных людей стесняются спрашивать, за что они приговорены; так и у очень богатых людей неловко бывает спрашивать, для чего им так много денег, отчего они так дурно распоряжаются своим богатством, отчего не бросают его, даже когда видят в нем свое несчастье: и если начинают разговор об этом, то выходит он обыкновенно стыдливый, неловкий, длинный.
Есть место, где я должен быть, но я не знаю, где оно.
ЗНАКОМСТВО
I
Я впервые увидел Рени Ноулс, когда она выпадала из платья. Ярд черной ткани, держащийся на узких чернильного цвета лямочках, напоминающих спагетти, которые упорно сползали то с одного, то с другого ее плеча. Она всякий раз аккуратно водворяла ноготком непослушную ленточку на место, то есть на голое плечико, точно поправляла ремешок вентилятора. Линию загорелых округлых плеч продолжали такие же красивые руки, ниже локтей золотился, да простится мне такое сравнение, как прибитые ветром и дождем колосья, пушок. Ее коже, как и колоскам, солнце шло только на пользу. Сколько ни загорай, она, защищенная самой природой, останется золотистой и мягкой, не обгорит и не облупится. И ее животик — надо думать, тоже покрытый пушком — мог загореть до цвета темного шоколада и напоминал бы тогда, если присмотреться поближе, сумеречный ландшафт в стиле Мандельброта. [1]
В том, что она выпадала из платья, капризы лямочек винить не приходилось, женщина слишком много выпила. Помада размазана, колени подгибаются — но все равно она оставалась привлекательной. Хорошенькой, как женщина, которая следит за собой или — если судить по камню в обручальном кольце на пальце этой дамы — за которой следит некий мужчина. Однако такая внешность достается далеко не всякой. На ее лице, например, не видно было ни следа забот, которые доставляют дети, ни жесткости, которую накладывает бездетность. Дети, как говорится, заботили ее не более, чем ей того хотелось. Но другой опыт она уже успела где-то получить. В ее глазах была грусть, которая, вырвавшись в мир с этого гладкого, без морщинки лица, могла бы остановить войну и заставить расступиться воды залива.
Может быть, она и не замечала, скольких трудов стоило ей удержать платье на месте, тем более что и платья на ней было не так уж много. Результат был тщательно продуман и достигнут. Почти каждый из присутствовавших мужчин поглядывал на нее, или старался не поглядывать на нее, или застенчиво держался в сторонке, или не удерживался в сторонке, и все это походило на движение скрепок в коробочке, к которой поднесли магнит.
Для столь откровенного внимания имелась еще одна причина. Из дюжины картин, висевших на стенах, две представляли ее во всей драгоценной наготе. Я говорю «драгоценной» не только потому, что полотна сорок на шестьдесят дюймов — не маленькие картинки — были щедро оплачены, но и потому, что каждый зритель словно ощущал мазки краски, проведенные тонкой кистью по ее телу. Рамы тоже были роскошными, и не только потому, что их делал я, а еще и потому, что заказчик не поскупился на оформление. Я теперь этим зарабатываю на жизнь: багетчик, изготовитель рам для картин. Иногда — для очень дорогих полотен. Эта пара портретов, например, ушла за семьдесят пять тысяч долларов каждый. Рамы стоили по пять тысяч. Ручная резьба, чуть выщербленная, состаренная золочением по моему тайному способу, совершенно кватроченто — и хватит этой лапши на уши. Занимаясь отделкой, я заинтересовался прекрасной моделью. И вот она собственной персоной.
Когда она предстала перед нами, я платил свою долю комплиментов Джону Пленти, художнику, которому и посвящался вернисаж. Джона, понятно, обступило немало народу: меценаты, владельцы картин, одолженных для выставки, друзья, парочка торговцев.
Она только и сказала: «Джон», разом заглушив светское пустословие. Круг гостей распался. Он, тоже пьяный на свой царственный манер, уставился на нее. Может, кому и показалось, что глаза его разок мигнули, но теперь они просто светились: два штормовых фонаря на борту его разума, среди алкогольного моря.
Я довольно давно знаком с Пленти. Вопреки негласным правилам общества, в котором ему теперь приходилось вращаться, несмотря на цены, за которые уходили его работы, и на ложи в опере, в которых ему приходилось отсиживать положенные часы, он оставался надежным клиентом. Когда женщина в крошечном черном платьице назвала его по имени, он машинально обернулся, словно согретый теплом ее голоса. Но, когда их глаза встретились, что-то пошло не так. Накрыв своей медвежьей лапой ее тонкое плечо, Джон неловко оттеснил ее в сторону, они обменялись парой фраз, а потом она вырвалась. Джон смотрел ей вслед. На его лице странно смешались желание и покорность.
Герли Ренквист, владелица галереи, вплыла в круг, заслонив своим объемистым телом предмет, отвлекший художника. Проделано это было профессионально. Пленти, продолжая оглядываться, послушно отправился за ней знакомиться с мистером Кааном из Беверли-Хиллз, представлявшим «рынок».
Группка людей распалась. Женщина в черном сарафанчике осталась передо мной.
Мне стало любопытно.
— Идем! — вдруг сказала она, взяла меня под руку и направила к широкой стеклянной двери. — Смотри, какой вид. Разве тебя не тянет туда прыгнуть?
В ее голосе звучал вызов, который превращал вопрос в подначку. В этом была такая непосредственность!
Вид, что и говорить, был хорош. Если бы кому удалось закрепить резиновый жгут на двойных башнях моста Золотые Ворота, из такой рогатки он сумел бы запулить солнце в самый Нью-Йорк. А так солнце купалось в трепещущей атмосфере волшебного вечернего часа, как шарик, медленно тонущий и глицерине, и цвет его косых лучей становился гуще, — настоящая мечта кинооператора. Предпоследние лучи превратили хрусталь на серебряных подносах в друзы высоких кристаллов. Пейзаж и манил, и отвращал, словно какой-нибудь грот «мерцбау». [2]
1
Бенуа Мандельброт — основатель фрактальной геометрии. Изображения ландшафтов, описываемые фракталами, поразили своей красотой мир. — Здесь и далее примеч. ред.
2
Имеется в виду «обитаемая скульптура» (или «мерцбау») Курта Швиттерса, представляющая собой систему гротов различной тематики.