Страница 4 из 94
— Совсем как моя, — с отчаянием проговорила Рени. — Только, — она обернулась ко мне, — у моей сзади наклейка. Знаешь, что на ней? «Когда я в тебя врежусь, взгляни на меня».
Она рассмеялась.
Я старался вести машину, но все равно поглядывал на нее.
— Маленький голубой значок. Вот такой.
Она сложила треугольником большие и указательные пальцы.
— Ясно, — сказал я.
Она обернулась посмотреть в заднее окно.
— Нравится тебе моя машина?
— Вы, кажется, сказали, это не ваша.
Она обернулась и положила руку мне на плечо:
— Прошу прошения?
Я объехал ряд машин и вежливо вывернулся.
— Ключи у Джеральда. Вы же видели, он их забрал. Получите свою машину утром, когда будете в состоянии ее вести.
Она меня не слушала.
— Нет, не завтра, а сейчас. И куда-нибудь подальше. На Тахо — или в Рино. А как насчет Малибу? Палм-Спрингс?
— Отлично, — я не хотел ее раздражать. — Но давайте подождем, чтобы все фары смотрели в одну сторону. А сегодня обойдемся пикапом. Представьте, какое небывалое переживание!
Она моргнула, прижалась спиной к пассажирской дверце и стала меня рассматривать.
— Ты думаешь? Правда?
— Может, это напомнит вам студенческие годы.
— Студенческие… — она громко расхохоталась. Слишком громко. — Студентка!
— Ваш приятель не водил пикап? Вы начали прямо с «БМВ»?
— Мне было четырнадцать, — выкрикнула она. — Четырнадцать сраных лет!..
И замолчала.
— Студентка… — Она запахнула на груди жакетик. — Какого черта тебя занесло в такую компанию?
Машина вздрогнула, переехав канавку, отделявшую стоянку от улицы. Радио — оно у меня работает самопроизвольно — заиграло «Не уноси свою любовь» в исполнении Джона Колтрейна.
— Джон Пленти — мой друг и клиент, — объяснил я, уменьшив звук. — Вот я и заглянул к нему.
Она промолчала.
— Художник, знаете? Тот парень, что написал все эти картины.
Молчание. Я взглянул на нее.
— На стенах висели картины.
Она безмолвно наблюдала за мной.
— Там ведь вы на двух полотнах?
Нет ответа.
— Словом, — я пожал плечами, — я делал для них рамы.
Она сказала:
— Так это вы тот парень.
Я не знал, как это понимать, но предпочел услышать в тоне пренебрежение и замолк. Через пару минут молчания она потрогала дырку в виниловой приборной доске и спросила:
— Сколько же он у вас наездил?
— Девяносто две тысячи миль, — похвастался я, глядя на одометр, — и еще девятьсот две. Восемь лет назад я заплатил за него шестьсот долларов. И с тех пор ни одной гайки не поменял. Высокооктановый бензин, регулярная смена масла и фильтров, да еще на автострадах время от времени надо прожигать нагар.
Я погладил приборный щиток.
— Надежная лошадка.
— Шестьсот долларов!
Она была так потрясена, словно я сообщил ей, что свет звезды в поясе Ориона начал свой путь к Земле в год рождения Христа.
— Если подумать, — задумчиво протянул я, подъезжая к перекрестку, — вы, верно, за свой «БМВ» в месяц столько выплачиваете.
— Выплачиваю? — Она развернула зеркальце заднего вида, чтобы видеть себя. — Я расплатилась наличными.
Небрежно пригладив волосы, она опустилась на место.
— Однажды, — пригрозил я, поправляя зеркальце, — щупальца гигантского спрута проломят мостовую и…
— …приготовят суши из высшего общества, — рассмеялась Рени.
— За тот, что разбили, вы тоже расплатились наличными?
— Вот болтливый педераст! — огрызнулась она. — Конечно, расплатилась.
Рассматривая меня, она проговорила:
— По правде сказать, я думаю, человек, который восемь лет держится одной дребезжащей таратайки, мог бы остаться верным и женщине.
— Откуда вы взяли, что это не так?
— Вы нарываетесь на неприятности.
— С какой стати предлагать свою помощь значит нарваться на неприятности?
— А с той, что вы это сделали, чтобы произвести впечатление.
Я не собирался сворачивать к улице Ломбард, но зачем-то свернул.
— Вы и сами этим занимаетесь.
— То есть?
— На меня вы произвели впечатление. Впрочем, как и на всех остальных.
— Ха! Этим типам до меня дела — как до крысиного хвоста, им, между прочим, ни до кого дела нет. Они только рады, что от меня избавились. И все. Делу конец.
Я посмотрел на нее. Она сидела в самом дальнем от меня углу, забившись между сиденьем и дверцей, и следила за мной. Полосы света проходили по ее лицу, но глаза оставались в тени.
— Я думал, вы пьяны.
— Может, и была пьяна. А ты не был. Вполне мог бы остаться. Как знать, может, купил бы картину.
Я усмехнулся и отвел глаза, тут же обнаружив, что пропустил поворот на Давизадеро.
— У меня нет свободного места на стене.
— Все, конечно, заклеено снимками твоей матушки.
— Не забывайте и о сестре.
— Знаете, там были мои портреты.
— Я заметил, что они проданы.
— Они и не выставлялись на продажу. Их писали с меня, и принадлежат они мне.
— Так их написали с натуры? — Я ощутил легкое разочарование. Не прошло и пяти минут, как я сказал ей, что делал для них рамы. — Вы для них позировали?
— Да.
— Не верю. Пленти мог бы добиться лучшего сходства, используя воображение.
Она хихикнула.
— Наоборот, это было поучительно. А что ты имеешь в виду? — едко спросила она. — Это прекрасные портреты…
— Я думал, что знаю Джона Пленти.
— Ничего ты о нем не знаешь.
Тон стал еще резче.
Я взглянул на нее. Она ответила гневным взглядом.
На Бордерике включился зеленый сигнал, и я свернул налево.
— Бродвей у Бэйкер? — спросил я ее, чувствуя, как мое терпение иссякает.
Она не ответила. У ворот Президио я повернул к Лиону, и мы оказались позади сорок первого автобуса. Впрочем, у Юнион он свернул на восток, а я повернул на следующем перекрестие, по Грин. Мы выехали на крутизну Кау-Халлоу, миновали старое российское консульство, в котором теперь горел всего один огонек в окне третьего этажа. Свернули вправо на Давизадеро и съехали с холма на Бродвей, по которому я двинулся направо. Через полтора квартала она указала подъездную дорожку к дому, чуточку меньше ангара для дирижабля, зато гораздо красивее.
— Слушай, — вдруг заговорила она, неподвижно уставившись на дом. — Может, зайдешь, выпьем на посошок?
Я удивился.
— Мой муж будет очень благодарен, что ты доставил меня домой, — добавила она.
— Муж!.. — повторил я.
— Благодарный, — напомнила она.
— Может, как-нибудь в другой…
— Пожалуйста! — она опустила ладонь мне на запястье. — Я вела себя очень грубо.
Я перевел взгляд с большого дома на нее.
— Нет ли у тебя сестры?
Она улыбнулась.
— В парке под кипарисом.
Это был большой кипарис примерно на середине ряда деревьев, окаймляющих дорожку. Опадающие с ветвей иголки не оставляли лежать в покое: кто-то приходил раз в неделю, чтобы смести их куда-то и уделить немало времени остальным частям сада. Я за тридцать ярдов ощущал ночной запах жасмина, скрывавшего восточный угол трехэтажного здания. Перед западным углом высоким взрывом застыла бугенвилея.
Мне в это время следовало бы зевать, или перелистывать «желтые страницы» в поисках нового парикмахера, или разравнивать землю в любимом гробу, готовясь к долгому дневному сну — все что угодно, только не сидеть в машине перед богатой виллой с женой ее хозяина. Но грузовичок сам выбрал место для стоянки — он это умеет, что может быть естественней? — и мне осталось только заглушить мотор. Теперь стало так тихо, что слышно было, как плавает туман в ветвях кипариса, искавших зноя пустыни в сотнях миль от моря, посылавшего на место восходящих слоев воздуха холодный морской бриз по сухим руслам и каньонам. Что может быть естественней? Я вдруг ощутил аромат цветов на клумбах и горячий запах моторного масла, выступающего из-под сальника. Меня будоражило и злило это врожденное коварное предчувствие, которое растягивает такие минуты, заставляя задыхаться и вздрагивать на краю неизвестности. Но одиночкам известно, как это бывает. Начинаешь чувствовать себя одиноким.