Фараон

Цезарю вспомнилось, каким он однажды видел Антония в Греции, во время битвы. Антоний сидел на коне. Солнце, игравшее на его голых, забрызганных кровью руках, отчетливо обрисовало огромные мускулы, когда Антоний вскинул меч. Его красиво вырезанные ноздри раздувались при каждом ударе, при каждом поверженном противнике. Он был прекраснее быка. Было холодно, и из ноздрей Антония вырывались струйки пара, когда он прорубал себе путь через вражеские ряды, словно сам Геракл, восставший против своих неприятелей. Интересно, каким он должен казаться людям, на которых обрушивал свой гнев? В тот миг время словно бы остановилось. Цезарь никогда более не испытывал подобного ощущения — как будто боги решили замедлить стремительный поток событий, чтобы показать ему подлинную красоту человеческого облика.

Антоний, пожалуй, был единственным известным Цезарю человеком, который превратил процесс убийства в прекрасное представление. Конечно же, Цезарь не собирался говорить об этом — ни самому Антонию, ни кому-либо другому. Большинство частных мыслей человека должно оставаться его интимным достоянием. Не следует позволять окружающим знать, что творится у него в голове.

Исключение можно сделать лишь для Клеопатры — с ней чрезвычайно приятно беседовать! В самом деле, разве что только с Цицероном ему было так интересно разговаривать. Но разве спор с уродливым стариком может сравниться с дискуссией, в которой твоим противником выступает потрясающе красивая молодая женщина? От Цицерона вечно воняет какими-то припарками. Его постоянно донимают всякие болячки, а больше всего — бессонница, и потому Цицерон всегда пребывает в скверном расположении духа. Клеопатра же благоухает, словно цветок. Обычно она спит, словно дитя, и просыпается полная энергии, и на лице ее написано такое нетерпение, как будто ей снились чудесные сны и ей хочется поскорее встретить день, который подарит что-нибудь столь же чудесное.

Нужно будет написать о ней любовное стихотворение. Еще одна из его тайн. Ну какой уважающий себя римский полководец станет писать стихи? И в этом римляне уступают утонченностью грекам: у тех умение тонко чувствовать и любовь к красоте никогда не умаляли мужское начало. Если бы стихотворство Цезаря выплыло на поверхность, он сделался бы чуть более уязвим. Разумеется, ему доводилось читать стихи приятелю или какой-нибудь случайной любовнице, особенно такой, которая не слишком хорошо владеет латынью. Он, конечно же, написал целый цикл стихов, посвященных Венере. И теперь задумал еще одно — для этой девушки, так напоминавшей Цезарю его прародительницу.

Не то чтобы Клеопатра была прекрасна, словно Венера. Не будь она царицей Египта, с этой ее царственной осанкой и манерами, с ее ослепительными нарядами и украшениями, Клеопатру вообще могли бы не счесть красивой. Нос у нее смахивал на клюв — обычной женщине такого бы не спустили. Но на лице царицы он почему-то вдруг начинал казаться вполне приемлемым и даже добавлял ее облику властности. Будь Клеопатра обычной красавицей, ее власть могла бы умалиться. Каким-то образом черты, которые у обычной женщины сочли бы изъяном, лишь подчеркивали гений, которым сияло лицо Клеопатры. Будь у Цезаря такая дочь, он мог бы попытаться изменить римские законы и сделать ее сенатором.

— Почему ты умолк, диктатор? — Клеопатра настороженно взглянула на Цезаря.

— Я должен написать о тебе стихотворение, — ответил он. — Ты — сама поэзия. Так мне кажется.

— Ты так говоришь потому, что устал торговаться, но при этом хочешь победить по каждому пункту. Однако я не поддамся на твою лесть.

Клеопатра одарила его лукавой улыбкой. Цезарь подумал, что она, похоже, вздохнула спокойнее, когда разговор ушел в сторону от Антония.

— А разве ты не рада, что твоя девическая страсть к Антонию не вызывает у меня дурных чувств?

Теперь зеленые глаза Клеопатры приобрели более холодный оттенок, а улыбка исчезла с ее губ.

— Я не говорила, что питала к нему девическую страсть. Я сказала, что, когда я была юной девушкой, его красота произвела на меня глубокое впечатление. Привела почти в смятение. Я уверена, что теперь я, как женщина и как царица, буду менее восприимчива к его чарам.

— О, в этом я сомневаюсь.

Цезарь чувствовал, что Клеопатра утаивает какие-то мелочи, касающиеся Антония. Но что бы это могло быть? Когда она видела его в последний раз, ей было всего лишь четырнадцать. Не могла же она завязать роман в столь юном возрасте? Нет, Цезарь полагал, что Клеопатра, невзирая на ее страстность, вела тогда совершенно целомудренный образ жизни. Насколько он знает Антония, тот предпочел бы девственной царевне бордель с экзотическими египетскими шлюхами.

Они сидели в царской зале для приемов, построенной отцом Клеопатры и посвященной Дионису; здесь они с отцом принимали бессчетное множество иностранных послов. Именно здесь, как рассказывала Клеопатра, ее отец часто радовал гостей игрой на флейте. Она утверждала, что отец играл как истинный артист, и Цезарь задумался, что ближе к истине: истории о царе-недоумке, которые римлянин слышал в изобилии, или рассказы Клеопатры о человеке мудром и эксцентричном? Возможно, правдой было и то, и другое. Ибо кто может сказать о себе, что он — всегда один и тот же человек? Вот он, Цезарь, за день успевал побывать множеством разных людей — воином, командующим, диктатором, политиком, любовником, поэтом, ученым. А римляне способны недоброжелательно относиться к любому, кого сочтут странным. Возможно, лично ему понравились бы и царь, и его музыка, но Цезарь переступил пределы традиционного римского образа мыслей.

— Как бы там ни было, Марк Антоний — мой magister equitum.

— «Хозяин лошадей»? Это кавалерийская должность?

— Нет, милая девочка, это второе лицо после диктатора. В настоящий момент он правит Римом.

— Не вернуться ли нам к нашим переговорам, диктатор? Или тебе хотелось бы еще послушать о моем прошлом, о тех временах, когда я была ребенком, а в этом зале звучала музыка моего отца? Быть может, ты предпочтешь повесть о геройских подвигах твоего командующего конницей — как он со своими людьми прошел через бесплодную пустыню, чтобы вернуть трон моему отцу?

Цезарь вздохнул и перевел взгляд на сводчатый потолок, на рисунок, изображающий божество в лесу, отдыхающее в окружении сатиров и нимф. Он знал, что Клеопатра приказала открыть зал для приемов, чтобы римлянин прочувствовал великолепие и богатство ее трона. Да, это помещение потрясало воображение; оно, несомненно, было роскошнее и прекраснее любого римского строения. Мраморные колонны, огромные мозаичные рисунки со сценами из жизни богов, золотой трон, орел Птолемеев, что сидел над головой у Клеопатры и смотрел прямо в лицо Цезарю, как будто предупреждал, чтобы тот не смел и думать причинить какой-либо вред этой великой женщине, наследнице дома Александра… Все это ошеломило бы обычного римлянина, привыкшего к латинской простоте. Но если Клеопатра воображает, будто Юлия Цезаря можно устрашить подобным буйством богатства и могущества, она недооценивает его. Однако Цезаря восхищало то, как ловко Клеопатра использует все имеющиеся у нее средства.

— Уверяю тебя, я слышал все истории о приключениях Антония: он превосходный рассказчик и никогда не разочаровывает свою публику. Не родись он великим оратором и воином, он наверняка прославился бы как актер. И с чего бы вдруг мне, дорогая Клеопатра, захотелось слушать, как ты дразнишь меня рассказами о своих чувствах к моему заместителю?

— Меня огорчает этот разговор о Марке Антонии, человеке, которого я видела всего раз в жизни, да и то недолго. Не изволишь ли ты вернуться к нашим делам?

Они проводили целые дни в Великой библиотеке; Клеопатра заставляла смотрителей доставать с высоких стеллажей свитки, которые Цезарю особенно хотелось посмотреть. Вот, например, вчера он читал разговор с Сократом, собственноручно записанный самим Ксенофонтом. Ночами же они пировали, празднуя победу.

Они спали очень мало, и Цезарь знал: хотя он и чувствует себя не хуже, чем всегда, выглядит он помятым. Сегодня утром зеркало цирюльника, сбрившего ему щетину, отразило глубокие складки, прорезавшие щеки. Клеопатра же по-прежнему сохраняла прекрасный цвет лица. Вероятно, причиной тому была молодость, а возможно — косметика. В любом случае, эта женщина заставляла его чувствовать себя живым — сильнее, чем битва, сильнее, чем сама победа. Уже много лет Цезарь не чувствовал себя настолько живым.