Глухомань. Отрицание отрицания

— Тебе виднее, — вздохнул я, поняв, чт он выбросил в заиленный пруд.

— Что ты бросил, Валерка? — спросил Андрей.

— Генеральский поцелуй взасос, — сквозь зубы процедил Валерий. — Что-то стало холодать, а, ребята?..

И, ссутулившись, пошел к дому, чуть приволакивая протез.

4

О Валерии в Афгане говорили: не трус. Но он всегда в тени держался. Даже в тени Федора, не говоря уж об Андрее.

Он пошел в Чечню добровольцем не ради ордена. Он пошел ради самоутверждения и вернулся самоутвержденным. Удалось это ему, хотя могу представить себе, чего это самоутверждение стоило. При его-то совестливости и обостренном чувстве справедливости.

Многого стоило. Но он выдержал. Он не просто изменился — он постарел. Не годами — душой постарел. И в душе этой взошло посеянное. Посеянное всегда всходит, если — посеяли. Если не потравили семена угодничеством, не сгноили трусостью, не пропили с собутыльниками, наконец. Последнее — особенно для нас типично.

Даже его обращение ко мне изменилось. Прежде только Андрей да Федор называли меня крестным, а Валера — никогда. А вернулся из Чечни — стал называть. Не потому, что получил Золотую Звезду — я уже говорил, где она в результате оказалась. А потому, что получил внутреннее право. Может быть, даже нравственное.

— Знаешь, крестный, я о зачистках еще с рассказов бабушки знал. Она эту зачистку в сорок первом на себе испытала, в деревне Смоленской области. Немцы окруженцев искали, а кто-то донес, что их в бабушкиной деревне прячут. Ну и по всем законам зачистки: полное окружение, патрули по улицам и проход по хатам. Все — вон, прикладом в спину, если хоть секунду промедлил. И — полный обыск. Все ломают, все бьют, а какой у крестьянина скарб? Одни дети — вот и весь его скарб.

— Нашли кого-нибудь из окруженцев?

— Бабка сбежала, — Валерка скупо улыбнулся. — Где-то, видно, нашли, только он, окруженец этот, отстреливаться начал. От неожиданности немцы чуть растерялись, хоть это на них и не похоже. Но — отвлеклись, словом, и бабка рванула прямо через ржаное поле. По ней — из автоматов, а она — меж копешек. И ушла. Молодая была, шустрая.

Улыбнулся ласково, задумчиво как-то улыбнулся. Он вообще-то не из улыбчивых был, но — бабка…

— Ну, с ней-то, по тебе судя, все ладно.

— Ладно. До Ивановской области добежала, до текстильного городишки… Вечерний техникум закончила, работала начальником смены, замуж по любви вышла. И меня воспитывала. Дед ранен был, рано помер, я и не помню его.

— В зачистках приходилось участвовать?

— В Афгане — да, но там как бы другое дело. Там какой ни есть, а — противник. А здесь — наведение конституционного порядка. И я здесь ни в каких зачистках не участвовал, я — контрактник. А видеть приходилось, и я тогда бабушку вспоминал.

— Похоже?

— Хуже. Я — темный, я не понимаю, как можно порядок с любыми прилагательными устанавливать с помощью бомбежек и артобстрелов. Уж не говоря про зачистки. Это же наши люди, крестный. Наши люди, хлебнувшие горяченького до слез еще при Сталине. А мы — по его стопам. И куда как круче.

Сказать мне было нечего, почему я и промолчал. Валерий помолчал тоже, подымил сигаретой и, как я и ожидал, продолжил. Это был не рассказ, это скорее были размышления вслух, которые переполняли его, давно уж запертые в одиночку души.

— В госпитале я много читал. Лежишь, как бревно, все болит, а книга вроде отвлекает. Сперва ту муру читал, что всем по палатам разносят, только надоела она мне. А библиотекарша умненькая была, немолодая уже, знала, что читаем мы для того только, чтобы отвлечься. Разговорилась как-то со мной, когда соседа на очередную операцию увезли, я что-то разоткровенничался, и она мне вместо печатной муры стала книжки по истории приносить. Простенькие поначалу, но я увлекся. Увлекся и понял, что все, в общем-то, уже было однажды, только в другой форме, что ли.

— По спирали?

— По спирали, — он кивнул, не глянув на меня: себе отвечал на мой вопрос, а не мне. — Почему Россия — та, цар-ская — сильнее нас была? Не внешне, конечно, не ракетами, а — внутренне? Потому что она веры народной не трогала. Хочешь в Аллаха верить — верь, хочешь в Будду — на здоровье. А вера у всех народов с обычаями переплетена, значит, и обычаи не трогали. Уважали чужие обычаи и чужую веру. А мы только себя уважаем, для нас все остальные — чурки да чернозадые, — он помолчал. — Прости, крестный, запутался я, кажется.

— Да нет, все правильно, Валера.

— Коммунисты кричат, что в советские времена, де-скать, всех любили, всех уважали, декады разных народов устраивали, а земли дарили, как при феодализме. Крым — пожалуйста, Украине, не спрашивая самих крымских татар. Уральского казачества земли — пожалуйста, Казахстану, казаков не спросив. Нормально это, когда кто главнее, тот и прав? Опасно это, очень опасно. И сейчас то же самое продолжается, потому что не умеем других уважать. Ну и чем все это может кончиться?

— Чем может кончиться? Очередной подгонкой наручников и примеркой смирительных рубах.

Почему я так сказал, и сам не знаю. Просто из глубины бесконтрольно вырвалось. А Валерка покивал головой, вздохнул и очень серьезно сказал:

— Значит, самим решать надо. Самим, крестный, больше надеяться не на кого.

ГЛАВА ПЯТАЯ

1

На следующий день, что ли, позвонил Маркелов. На мой вопрос, кого опознали и опознали ли вообще, кратко молвил:

— Зайду.

Зашел в обеденный перерыв — он у нас совпадал по времени. Сказал угрюмо:

— Хромов это, как я и думал. Лицо разбито, жена по родинкам на плече узнала.

— Ограбление? Он вроде как долларами тряс.

— Пойдем перекусим.

Пошли в сосисочную, в которой, по словам Танечки, так любил обедать демократ Зыков. Сели за уединенный столик.

— Ты документы на отгрузку в Майкоп подписывал?

— Какие документы?

— Ну не на макароны, разумеется.

— Нет. Этим всегда Херсон занимался. И по штату, и по склонностям. А почему ты спрашиваешь?

— Потому что на Товарную заходил по делам. Случайно или намеренно, а только мне папочку с твоими документами подсунули. Потом, конечно, «Ах, извините, не та!..», но заглянуть я успел. — Он помолчал. — Твои подписи на документах.

— Этого не может быть!

— Ты уж извини, — развел руками Маркелов. — Я один документик из той папочки выдернул.

Он ничего не выдумывал, он вообще к этому был не склонен и говорил не только очень серьезно, но и очень озабоченно. Полез в карман, достал бумагу с моей подписью и передо мной развернул.

Наша была бумага, без сомнений. И подпись на ней… А подпись не моя. Ну, чувствовал я, что не моя. Очень старательно скопированная, и все же — подделка. Так я Маркелову и сказал.

— А личная печатка тоже не твоя?

А вот печатка была моей. Личной. Или — не личной?.. Тут требовалась экспертиза, тут на глаз да на авось ничего решить было нельзя.

— Дай мне для проверки, а? Ну хоть на два-три дня.

— Бери.

Пришел официант, поставил тарелки с сосисками, спросил, что будем пить. И узнав, что ничего пить не собираемся, отошел с видом весьма недовольным.

— Ты мне веришь? — спросил я Маркелова.

— Дурак, — беззлобно сказал он. — Я не верю, что Метелькина убили из-за липовых документов. Значит, кто-то отслеживал и принял меры. Это серьезнее, чем игра в веришь — не веришь.

Игра и впрямь была куда как серьезнее моих дурацких подозрений. Но в голову ничего не лезло, и я без толку ковырял вилкой в тарелке.

— Тебя кто-то подставил, — сказал тихо Маркелов. — Подпись скопировали, умельцы всегда найдутся. За бутылку, а ты — на крючке. Подсекут, когда сочтут нужным.

Я глотал, не разжевывая и не чувствуя вкуса. Я соображал, и мысли летели, как пейзаж за окном скорого поезда.