Страница 11 из 139
Должен признаться, что я к новым знакомствам никогда особенно не стремился. Не умею я их безмятежно завязывать, не способен травить анекдоты в перерывах и поддерживать мужской подвыпивший треп в банях. Не дано мне этого от природы, я, так сказать, обделен ею, что уж тут поделаешь. В этом есть и нечто хорошее, потому что спасает от обрастания неинтересными людьми. То есть в какой-то момент — скажем, разопрев в баньке и охладившись пивком, — кажется, что твой случайный сосед по бутылке и остроумен, и интересен, и даже загадочен, что ли, но что-то внутри тебя удерживает. А потом выясняется, что он — редиска в полном смысле слова. Внутри трухлявая, зато сверху — красная, как конь на какой-то картине. Но порой происходят события, весьма сходные, но — как бы с обратным знаком. И вот тогда я этот знак — чувствую. Ей-богу.
4
К тому времени, о котором веду речь, наши глухоманские железнодорожные мастерские разрослись настолько, что потребовали штатной должности главного инженера. Полагаю, что там начали клепать не только рессоры и чинить не только вагонные двери, но и сами мастерские, как объект стратегический, облагались как бы дополнительным производственным налогом, каким тогда облагались все более или менее годные фрезерные или токарные станки. Наша макаронная фабрика, к примеру, и до сей поры старательно перевыполняла план по винтовкам и винтовочным патронам, хотя от них уже ломились склады.
Но это так, к слову. Необходим абзац, чтобы не запутаться в собственной карьере.
Дело в том, что аккурат к тому времени меня назначили главным инженером по выработке всех глухоманских макарон. В том числе и калибра 7,62, но в отдельных охраняемых корпусах за колючей проволокой, в которых я до сей поры и трудился. А теперь переехал в кабинет главного инженера. С секретаршей, персональной машиной и шофером при ней. Так вот, о секретарше Танечке…
Когда мне выделили эту штатную единицу, я позвонил знакомой секретарше в райисполком и спросил, нет ли у нее на примете толковой девочки. Чтобы знала делопроизводство, умела вовремя подать кофе посетителю и, главное, помалкивать, поскольку производство у меня все же было комбинированным.
— Ты экстрасенс? — весело спросила она.
— Не знаю, не пробовал. А в чем дело?
— А в том, что неделю назад мы выпустили первых слушательниц курса секретарей-стенографисток. Есть там одна девочка, чудо, если его уже не забрали.
Чудо не забрали, и оно появилось у меня в кабинете утром следующего дня. И в кабинете сразу стало светло, будто внесли светильник в сто тысяч свечей.
А вошла просто-напросто рыжая девочка. То есть рыжее не бывает: от нее и шел какой-то странный свет в сто тысяч вольт.
Нет, о секретарше Танечке все-таки — потом. Сначала о неожиданном знакомстве, переросшем в добрую мужскую дружбу.
На очередном райкомовском совещании первый секретарь представил нам коренастого черноусого мужика в отутюженном костюме:
— Главный инженер железнодорожных мастерских нашей Глухомани Кобаладзе Вахтангович… Виноват, Вахтанг Кобаладзевич.
Тут все заржали, и громче всех — сам Кобаладзе:
— Армянский анекдот!..
— Вахтанг Автандилович, — нахмурившись, сказал секретарь. — Извиняюсь, товарищ Кобаладзе. Очень извиняюсь.
Признаться, меня всегда воротит, когда просят прощения в такой, очень уж нашей, советской, что ли, форме. «Извиняюсь», насколько мне известно, означает «извиняю себя», а совсем не «прошу вас меня извинить». Но это так, к слову. Ворчун я африканского образца. Вахтанг был не из обидчивых.
После совещания по традиции направились в баню. И там, еще в парной, ко мне подошел новый главный инженер железнодорожных мастерских.
— Слушай, давай взаимно спинки потрем. Как смотришь?
— Нормально.
Я его надраил, потом — он меня. И удивился:
— Почему шрам, где сидишь?
— На гвоздь в детстве напоролся.
— Ай-ай. Бывает.
И отошел. А в предбаннике, где, как положено, и стол уж был накрыт, оказался рядом.
— Не возражаешь?
— Давай выпьем, — я улыбнулся. — За спинки.
— За бронеспинки, — поправил он.
Чокнулись, выпили. Вахтанг сказал: «Вах!..» И пояснил:
— Знаешь, почему Россия пьет?
— А Грузия — не пьет?
— Зачем вопросом на вопрос отвечаешь, батоно? Ответом лучше отвечать…
— Веселие Руси есть пити. Это еще Владимир Красное Солнышко приметить успел.
— Тогда все могло быть: история. А теперь — грусть, а не веселье. А знаешь, почему грусть? Потому что водку Россия пьет. А водка с каждой рюмкой вкус отбивает, и тебе кажется — очень вкусно, пока под стол не свалишься. А вино само тебе говорит, когда невкусным становится. Почему, знаешь? Потому что водка — мертвая жидкость, а вино — живая жидкость. У нее голос есть. И наше застолье — всегда веселье. Тамада хорошие тосты говорит, люди смеются, песни хорошим хором поют. А в России сразу же выясняют: ты меня уважаешь? Обиделся?
— На правду не обижаются.
— Тогда не зови меня Вахтанг Автандилович. Длинно, а что длинно, то и скучно. Зови просто: Вахтанг.
Так у меня появился еще один друг. Чрезвычайно общительный, никогда не унывающий, всегда с готовностью идущий навстречу. Они быстро сошлись с Кимом, причем сошлись настолько, что я порой ревновал их как вместе, так и каждого в отдельности.
У Вахтанга была семья: жена Лана и двое парней-погодков, школьников старших классов. Как только Вахтанг получил квартиру, все семейство сразу же переехало в нашу Глухомань, и мы собирались по очереди то у Кимов, то у Кобаладзе. И, признаюсь, мне в грузинском доме было проще, чем в корейском. Не потому, что я предпочитаю грузинскую кухню корейской (поверьте, хорошо приготовленное тхе не уступает шашлыку), а потому, что Ким был по характеру чудовищно пунктуален, а Вахтанг — совершенно непредсказуем.
Однако пора и абзац перекурить. К чему, спросите? Ну уж это — совершенно особая статья.
ГЛАВА ПЯТАЯ
1
Что от афганской войны останется, когда последний, кто был там, помрет? «Груз-200». «Черный тюльпан» для потомков останется. Только и всего для всех осиротевших семей. Да и для нас тоже.
Я об этом подумал, когда первые два цинковых гроба из никому не ведомого Афганистана достигли нашей Глухомани. По общему счету — три, но первый был самодельным во всех смыслах, а эти два оказались профессиональными. Ладно сделанными, аккуратно. Стало быть, в Афгане у нас кто-то старательно трудится, производство налажено вполне профессионально.
Хоронили глухоманских афганцев с пышной торжественностью, скорбью, цветами, оркестром, официальными речами, траурными залпами и последним маршем взвода комендатуры. А могилы им определили рядом с кенотафом Славика, и первый секретарь райкома объявил, что отныне здесь заложена аллея Героев.
— Значит, продления ждет, — шепнул Ким.
— Какого продления?
— Аллеи Героев. В цинковых гробах.
Я как-то о другом в этот момент думал. О случайном символе этого героического мемориала, что ли, поскольку начиналась аллея Героев с пустого самодельного гроба. Но Альберту об этом не сказал, не к месту было. Другое почему-то буркнул:
— Три «черных тюльпана» — это уже букет.
По Глухомани пронеслись рыдания и поминки, поминки да рыдания. Так сказать, семейные репетиции перед всеобщим будущим. Но долго репетировать завтрашнее горе нам не случилось, потому что его заслонило Официальное Сообщение. В газетах, по телевидению и по радио передавали одно и то же. Слово в слово.
Наши бдительные стражи границ сбили шпионский самолет-разведчик. Он вторгся в священные советские небеса, не отвечал на запросы, и истребители вылетели на перехват. Враг вздумал бежать в Японию, но не тут-то было. Простой советский ас своевременно нажал какую-то кнопку, и воздушный пират рухнул в морские волны.