Глухомань. Отрицание отрицания

А кто — позади? Да те же, двенадцать. Отконвоировали они Христа из Святой Руси за пределы ее. Не годился Он для строительства светлого будущего в одной отдельно взятой. Вот тут и началось — хошь пей, хошь бей, хошь — гуляй, братва, веселей!..

Предупреждал нас Александр Александрович, предупреждал. Не вняли. Не в масть нам эта карта оказалась.

Что я ел? Не помню, я — пил и кое-как да кое-чем закусывал. И сам с собой разговаривал. Может быть, впрочем, и не сам с собой, а — со стаканом. Есть такой национальный способ общения.

И чего это Россия водку не запантентовала? Жили бы сейчас как у Христа за пазухой. И нефть бы на колбасу не меняли, а для потомков оставили, если они, конечно, по нашим стопам не направятся в смысле интимных разговоров со стаканчиками.

Не знаю, к каким бы я выводам пришел на этой стезе размышлений, но тут раздался звонок в дверь. Вместо того чтобы затаиться, я, с запьянцовских-то глаз, пощупал на щеках трехдневную щетину и почему-то пошел открывать.

Гости оказались совсем уж нежданными. Моя бывшая макаронница Тамарочка и ее сегодняшний, первый секретарь нашего райкома КПСС. Сам Спартак-чемпион.

— Живой и невредимый! — радостно воскликнула бывшая и чмокнула меня в трехсуточную щетину. — А винищем-то разит!

— Корми его, — распорядился супруг и начал доставать свертки и бутылки из секретарского портфеля.

Тамарочка что-то схватила из принесенных припасов и удалилась на кухню. Я молчал, не очень соображая, чему обязан этим визитом.

— Вахтанга жаль, — сообщил Спартак со вздохом. — Черт его дернул в эту заваруху лезть.

— А ты-то откуда знаешь и про Вахтанга, и про заваруху?

— Запрос поступил по известным тебе каналам. — Первый вздохнул закуривая. — Наши органы соответственно отреагировали, все — в лучшем виде, но мужика не вернешь.

— Лана уехала! — крикнула из кухни Тамара. — Совсем уехала. Детей забрала, вещи.

Я молчал. Что-то копилось в душе, темное что-то, но я воздерживался от примечаний, поскольку Спартак был не в том градусе, в котором наш брат привык выяснять отношения.

— Выпьем коньячку, — сказал первый. — Пока жарится-парится.

Налил соответственно, и выпили соответственно. А я все равно помалкивал.

— Ким заяву подал. Предлагает развернуть огородное хозяйство, не сокращая молочных поставок.

— Огородник, — проворчал я. — Это его старая мечта.

— Мечта — обогащение, — строго сказал Спартак и опять наполнил рюмки. — Сейчас мода на это пошла: дескать, дерзайте, ребята.

— Ну, а тебе-то что? Поставок же он не сокращает.

— Расслоение общества, вот что. Выпили?

Выпили.

— Не гоните, мальчики! — крикнула Тамара. — Сейчас горячее подойдет. Или невтерпеж вам?

— А сейчас нет расслоения? — спросил я. — В магазинах мясо — к великим праздникам, а тебе в буфете — сколько прикажете завернуть. Или изменилось что за время моего отпуска?

— Многое. Гласность, заигрывания с Западом, распад Варшавского договора. Мало?

Тамара притащила шкворчащую сковородку, и я навалился на еду, поскольку малость оголодал. А Спартак на жаркое не налегал, а вот на коньяк — налегал. С усердием, характерным для районного начальства, которое позволяло себе подобное в своих компаниях. Это и называлось на их жаргоне «расслабиться». Он расслаблялся, а я — наворачивал.

То ли потому, что я хорошо прокалился первачом, то ли потому, что закусывал, пока Спартак припадал губами к рюмке, уже открыв вторую бутылку, а только он говорил, а я слушал. И — ел райкомовские отбивные, которые были заведомо лучше ресторанных.

— Горбачев грызет фундамент партии, согласен? Цель, спросишь? Да нету у него никакой цели! Нет, я не спорю, партия нуждается в… как бы сказать?.. В определенном, но аккуратном реформировании. Но он же хозяйство перестраивать намерен! И что получим в результате?

— Макароны вместо патронов. Тебя не устраивает?

— Сползание мы получим. Сползание в капитализм, понял? К чему это приведет?

— К нормальной конкуренции. Без всяких дурацких патронов.

— Дались тебе эти патроны! Сказать тебе… Только не болтай.

— Не говори.

Спартак перегнулся через стол, выдохнул коньячный аромат:

— Волнения в нацреспубликах. В Молдавии, Казахстане, Азербайджане, не говоря уже о Прибалтике и Грузии.

— Что-то я никаких волнений в Грузии не заметил.

— Националистическая провокация, понял? Своих же девчонок прибили, чтоб ненависть к русским…

Он перегибался через стол, шипел, брызгал слюной, и я, не задумываясь и с места не вставая, шарахнул его кулаком по физиономии. С оттягом, помнится.

Ну, подрались. Он посильнее меня был, помоложе, поспортивнее — молодежным спортлагерем одно время командовал, спорткадры ковал. Но меня такая злая обида проняла, что я ему насовал немало. Да и бил точнее — когда Тамарочка нас растащила, он вроде как поболее моего разукрашенным выглядел.

Выкатились дорогие гости. Початую бутылку коньяку оставили, почти нетронутый харч и — подались. Я за ними дверь запер и приступил к этим подаркам, смешивая первач с коньяком пятьдесят на пятьдесят. Не потому, что мне уж так страстно напиться хотелось — милицию ждал. Все-таки первого секретаря отутюжил, верных три годика на общих работах. И тут бы секретарские дары и пропали. И чтобы это зазря не пропадало, я все в себя перегрузить стремился. И кровь с лица не смывал. Некогда мне было.

Проснулся часов в пять — пить от той взрывчатой смеси захотелось, как бедуину. Гляжу: раздетый, умытый и со стола все прибрано. Проморгался — рядом кто-то тихонечко в подушку дышит.

Танечка.

3

Больше я спать не ложился. Умылся, побрился, рубашку чистую разыскал и даже яичницу приготовил. И — кофе к ней. Правда, нашего растворения.

Похмелиться весьма тянуло, но я крепился. Я не мог понять, когда она пришла, каким меня застала, что я с пьяных-то глаз ей наговорил. Ничего не помнил. Не помнил даже, кто кого в постель укладывал и что потом случилось. Было или не было?..

Эта неизвестность, признаться, мучила меня невыносимо. И выяснять ее следовало в трезвом виде, почему я, честно сказать, и невыносимо мучился.

Мучение мое имело странный источник, и, когда я обнаружил, откуда он бьет, мне, признаться, легче не стало.

Я впервые смотрел на спящую молодую женщину. Нет, разумеется, мне доводилось разглядывать их и прежде, но такой безмятежной, такой солнечной и словно бы мечтающей во сне я еще не видел. И очень испугался, не испачкал ли я этой светлой безмятежности ночью, о которой ровно ничегошеньки вспомнить не мог.

Вот так я и сидел, и смотрел то ли на спящую женщину, то ли на спящего ребенка, которого у меня еще не было. Как раз, может быть, именно поэтому я и испытывал нечто вроде умиления, что ли. И бог с ней, с яичницей, пусть себе сох-нет…

А потом реснички у нее дрогнули. Я понял, что она просыпается, и тихо вышел на кухню.

Танечка проскользнула в ванную, покопошилась там и появилась передо мной с детским румянцем и смущением.

— Здравствуйте. Как вы себя чувствуете?

— Как ты у меня-то оказалась? Конечно, я очень рад, но кто тебе открыл дверь?

— Вы.

— А как ты узнала, что я в тебе нуждаюсь?

— Я возвращалась из кино, встретила Тамару с мужем, и она сказала…

И замолчала.

— Что мы подрались?

— Что вы подрались, — тихо подтвердила Танечка и опустила глаза.

— Ну, тогда давай завтракать. Правда, яичница, кажется, превратилась в подметку.

— Я приготовлю, приготовлю. Вы садитесь к столу, я сейчас.

Я прошел в комнату и сел за стол. И почему-то вспомнил, что сказал мне отец, помирая в госпитале: «Женись на той, которая будет кормить тебя утром с удовольствием».

Оставалось выяснить, я — так сказать, де-факто — уже женился или еще холостяк. Это было трудно, потому что я абсолютно ничего не мог припомнить. И спросил, когда Танечка накрыла на стол, притащила завтрак и уселась напротив.