Свободу медведям

Но на самом деле на полу ничего не валялось. Здесь царила чистота — легкий, приятный запах духов ударял в нос, когда вы входили с улицы. Однако этот запах становился все более мускусным по мере того, как вы приближались к Нитце. Единственные волосы на полулежали под креслом Нитцы, как если бы никому не позволялось подметать под ней, пока она восседала на троне.

— Девушка имела в виду — для парика, мама, — пояснил Орестик. — Ну разумеется, мы покупаем волосы. — И он прикоснулся к косе Галлен, словно желая проверить, какова она на ощупь. — О, они у вас просто чудесные! — воскликнул он.

— Я тоже так считаю, — сказал я.

— У молодых самые лучшие волосы, — сказал Орестик.

— Ну да, она ведь молодая, — кивнул я.

— Но они рыжие! — возмутилась Нитца.

— Такие еще больше требуются! — воскликнул я, а Орестик все гладил ее волосы.

— Сколько? — спросила Галлен, стараясь держаться твердо, по-деловому.

Орестик оценивающим взглядом окинул ее косу. Его собственные волосы выглядели жидкими и ослепительно чистыми, словно сырая трава на болоте. Я с любопытством оглядел ряд выставленных в окне голов: у каждой, в парике и с ожерельем на шее, был вздернутый нос без ноздрей.

— Двести шиллингов, — ответил Орестик. — И после того, как я отрежу косу, — любая стрижка по ее желанию.

— Триста пятьдесят, — сказал я. — Те, что выставлены в вашем окне на продажу, начинаются с семисот.

— Видите ли, — заерзал Орестик, — мне придется как следует потрудиться, чтобы сделать из волос парик. Вряд ли где-то ей дадут больше, чем здесь. — И с этими словами он откинул косу Галлен в сторону.

— Тогда триста, — уступил я.

— Двести пятьдесят, — вмешалась Нитца, — и я бесплатно проколю ей уши.

— Проколете ей уши? — удивился я.

— Мама прокалывает уши, — пояснил Орестик. — Сколько их уже было, мама?

«Возможно, все они лежат в ящике ее комода», — подумал я.

— О, я давно сбилась со счету, — заявила старая Нитца. Затем она посмотрела на Галлен: — Так как насчет двухсот пятидесяти и ваших ушей?

— Графф, — прошептала Галлен, — я всегда хотела проколоть уши… особенно теперь, когда я буду жить в городе.

— Ради бога, — прошипел я. — Только не здесь, пожалуйста. Ты можешь остаться совсем без ушей. — И, обращаясь к Орестику, я отрезал: — Триста, но без ушей.

— И вы уложите мне волосы после всего? — спросила Галлен. — Да? — Она перекинула косу через плечо; Орестик не мог оторвать взгляда от ее косы, как от гипнотизирующей змеи.

— Хорошо, — согласился он.

Но бывшая красавица Нитца сплюнула на пол.

— Размазня! — сказала она сыну. — Точно такой же размазня, как твой жалкий папаша. Никакого хребта! — И она выпрямилась в самом лучшем парикмахерском кресле, поглаживая позвоночник рукой; у кого, у кого, а у Нитцы хребет был что надо. Она с негодованием потрясла на нас грудью; ее немыслимый вырез на груди стал еще глубже, потом исчез, потом снова открылся.

— Мама, пожалуйста, — взмолился Орестик.

Но когда Орестик усадил мою Галлен в свободное кресло поменьше, я с радостью переключил свое внимание на Нитцу. Поскольку мне больно было видеть, как Орестик нервно расплетает косу Галлен, затем с легким потрескиванием расчесывает ее волосы, покрывающие спинку кресла едва ли не до полу. Затем он схватил волосы и уверенным движением погладил их, старательно выпрямляя, словно надеясь сделать их на пару дюймов длиннее, прежде чем приняться за стрижку. Я сидел как раз позади Галлен, поэтому я не мог, слава богу, видеть в зеркале ее лицо; я не хотел видеть ее глаз, когда Орестик соберет ее волосы в большой хвост и отделит — как мне казалось — прямо от корней. Я предпочитал смотреть в зеркало, отражающее во всей красе немыслимый вырез мамаши Нитцы.

Орестик взмахнул каштаново-рыжим хвостом, затем на меня неожиданно напала дрожь, как если бы я увидел отсечение головы; Галлен прижала обе руки к вискам. Ловкий Орестик положил ее волосы на подушку на стул у окна и вернулся обратно, пританцовывая вокруг нее; его лезвие прошлось за ушами Галлен и по тонкой, голой теперь шее.

— Ну вот! Что делаем дальше? — спросил он. — Оставим вам челку или нет?

— Не нужно челки, — ответила Галлен.

Он немного подстриг спереди, но оставил волосы достаточно длинными, чтобы зачесывать их назад; он уложил их на лбу, убрав за уши только кончики, оставив их сзади плотно прилегающими к шее. Ближе к корням они сияли более густым цветом.

— Не станем прореживать, — заявил Орестик. — Мы оставим их такими же густыми и красивыми. — И он захватил волосы Галлен рукой, как если бы собирался оторвать их совсем. — О, какие густые! — восхищенно воскликнул он. Но Галлен смотрела лишь на свой новый лоб, она украдкой косила глазами, стараясь рассмотреть себя сбоку — с голыми ушами.

Должно быть, это вертящееся кресло сбило меня с толку. Я думал, что на самом деле не так уж и плохо, — она убереглась от бесчестья благодаря открывшимся нежным скулам и так трогательно оголенной шее; Орестик принялся крутить мою Галлен в кресле, окидывая последним критическим взглядом.

— Видите? — гордо сказал он мне. — Как, ровно? Нравится? — И крутанул Галлен немного быстрее, так что ее отражение вспыхнуло в зеркале и глянуло на меня с обеих сторон кресла, как если бы мы внезапно оказались в переполненной людьми парикмахерской — с вращающимися рядами размазанных посетителей и сумасшедшими парикмахерами, орудующими по велению старой гадалки, которая восседала в лучшем в заведении кресле. Это было забавно; я открыл зажмуренные глаза.

Но затем он вымыл ей голову — пока я наблюдал за рядом вертевшихся посетителей — и засунул голову Галлен под большую хромированную сушилку; он наклонил ее шею назад, в мою сторону, и теперь я мог обозревать блестящий купол.

«Я просил только побрить, — произнес кто-то. — И это можно назвать стрижкой?» Каким-то чудом немыслимый вырез Нитцы, размноженный повсюду, отразился в блестящем куполе сушилки Галлен.

— Вы не хотите проколоть себе уши? — спросила меня Нитца. — Хотя я знаю, что мужчины предпочитают прокалывать только одно ухо.

— Только не в этой стране, мама, — вмешался Орестик.

И маленький Хюгель Фуртвенглер, с флагом содружества парикмахеров, заглянул через головы в париках в окно.

«Да он просто сумасшедший! Он заставил меня сделать это!» — произнес он.

«О, с меня хватит!» — подумал я. И все из-за того, что от сушильного фена воздух в зале стал душным.

Нитца Зиртес поправила платье на туго сдавленной груди и глубоко вздохнула, колыхнув умопомрачительными холмами.

— Вы давно живете в этой стране? — спросил я Орестика. — Или только после войны?

— И до и после, — ответил за него Нитца. — Его отец, Золтан, возил нас туда и обратно, в Венгрию — жуткое место.

— Мой отец ушел, — напомнил мне Орестик.

— Он был грубый и волосатый тип, — заявила Нитца.

— Мама, пожалуйста, — взмолился Орестик.

— Мне не надо было оставлять Грецию, — объявила Нитца, в девичестве Пападату.

— О да, мы жили там какое-то время, — сказал мне Орестик и, подняв сушилку Галлен, извлек ее голову из-под блестящего купола. Откинув голову девушки назад, он принялся энергично расчесывать ей волосы. Под странным углом я смотрел на откинутое кресло Галлен — мне был виден лишь кончик ее острого носа. Если не считать отражения ее увеличенных ушей на поверхности сушильного фена.

Они покраснели, когда она услышала, как я спросил Орестика:

— Вы жили здесь, когда один тип попытался выпустить на волю зверей из зоопарка?

— Ха! Его съели! — воскликнула Нитца.

— Да, съели, — кивнул я.

— Но нас здесь тогда не было, мама, — возразил Орестик.

— Разве? — удивилась она.

— Мы были в Венгрии, — напомнил Орестик.

— Но вы, разумеется, слышали об этом, — не отставал я.

— Мы были в Венгрии, — повторил Орестик, — когда здесь происходили все эти события.

— Какие еще события? — спросил я.

— Откуда мне знать? — пожал он плечами. — Мы были в Венгрии.