Страница 121 из 126
Люди по большей части скапливаются вокруг пляжных хибарок и флажков, помечающих присутствие plage surveillee [257], как будто нуждаются, чтобы по-настоящему отдохнуть, в этой скученности. А пройдешь немного дальше и получаешь в свое распоряжение сотни ярдов песка. Вот туда и уходят нудисты, и пока я медленно продвигаюсь на север (к Каналу, к Пудинговому острову), из горстки загорающих поднимается и неторопливо направляется к прибою — путь в этот час не близкий, идет стремительный отлив, — девушка. Она совершенно нага и, когда наши с нею соответственные пути пересекаются, девушка приостанавливается, оборачивается и что-то кричит (по-голландски) друзьям. У нее маленькие заостренные груди, плотный комок лобковых волос. Загар ее совершенен, она вся темно-коричневая. Девушка продолжает свой путь, не взглянув на меня, старика в кремовом костюме. Мне же кажется, что в этот миг столкнулись два мира — мой и будущий. Кто мог бы в мои времена вообразить даже возможность такой встречи на пляже? Я нахожу ее чрезвычайно бодрящей: старый писатель и нагая голландка — быть может, чтобы оценить эту встречу во всей полноте, нам нужен Рембрандт (помните отель „Рембрандт“ в Париже, я обычно останавливался в нем?). Вдруг обнаруживаю, что по какой-то причине начал гадать, какое чувство пробудила бы подобная встреча в Сириле [Коннолли], случись она с ним: неверящего упоения? Или замешательства? Нет, я думаю, мирного удовольствия — каковое испытываю, тяжело шагая, и я, благодарный этой неведомой девушке за ее бесхитростную наготу. Благодарный пляжу за то, что он предлагает мне такие возможности, эти скромные откровения.
Снова в моей пляжной хибарке, передо мной еще одно пиво, я принимаю привычную позу: записная книжка, карандаш в руке, однако глаза мои так и рыщут вокруг — сегодня тут слишком много всего; расточительное, текущее мимо шествие. Передо мной сидят вокруг столика восемь молоденьких французов — четверо юношей, четверка девушек лет шестнадцати-семнадцати, все — на мой взгляд — привлекательны, стройны и загорелы. Девушки курят и по повадкам всей компании видно, что они хорошо знают друг дружку — разговор у них идет о том, куда отправиться вечером. И юноши, и девушки раскованы, непринужденны — вещь для моего поколения немыслимая. Только представьте: я, Питер, Бен и Дик, семнадцатилетние, сидим с четырьмя девушками в пляжном баре. Я не могу — воображение отказывает.
И я вдруг задумываюсь: не еще ли это одно из моих невезений — то, что я родился в начале нашего века и не могу быть молодым в его конце? Я с завистью взираю на этих детей и думаю о том, какие они ведут — и будут вести — жизни, пытаюсь набросать для них какое-то будущее. И тут же, почти сразу, мои сожаления представляются мне пустыми. Ты должен жить той жизнью, какая тебе дана. Через шестьдесят лет эти мальчики и девочки обратятся, если им достаточно повезет, в стариков и старух, взирающих на новое поколение красивых юнцов и девиц, томясь сожалениями о том, что время летит так быстро…
Одна из девушек только что спросила у меня который час („ cinq heures vingt [258]“), отчего я испуганно вздрогнул. Я-то считаю себя — чувствую — невидимкой здесь. Скоро пора возвращаться домой.
Девушка, спросившая о времени, закуривает новую сигарету. Я уверен, не удовольствие, доставляемое никотином, заставляет этих девочек так много курить, — они почти не затягиваются, — но потребность иметь в руках что-то, придающее завершенность их позам. Каждая из них курит с заученной легкостью и естественностью, и все-таки жесты именно этой девушки совершеннее, чем у большинства других. Как это определить? Некоторое уравнение распрямленных пальцев и изгиба запястья, чуть напученных губ и наклона головы, когда она выдыхает дым. Она курит с большой сексуальной грациозностью: тело ее коричнево и худощаво, длинные, цвета шоколада с молоком волосы ей очень к лицу. И каким-то образом, она сознает, что совершенство ее манипуляций с совершенным белым цилиндриком плотного табака посылает юношам — глаза их рыскают туда-сюда, точно ящерки, — подсознательный сигнал: я готова.
И это по какой-то причине, заставляет меня задуматься о моей жизни, обо всех моих спорадических взлетах и пугающих падениях, о коротких триумфах и ужасных утратах, и я говорю: нет, нет, я не завидую вам — стройные, коричневые, уверенные в себе юноши и девушки, — не завидую будущему, которое вас ожидает. Я соберу мои вещи и побреду назад, в отель „Дюны“, предвкушая дорогою ужин — дежурную рыбу, мою бутылку вина. Я чувствую, сидя здесь, что должен записывать то, что испытываю, по мере его переживания, — вид пляжа и океана, над которым опускается на западе солнце, странное чувство гордости: гордости за все, что я сделал и что пережил, гордости при мысли о тысячах людей, с которыми я встречался, которых знал, — и о тех немногих, кого любил. Играйте, мальчики и девочки, говорю я, курите и флиртуйте, трудитесь над вашим загаром и обдумывайте вечерние развлечения. Хотел бы я знать, сумеет ли кто-то из вас прожить такую же хорошую жизнь, как моя.
Знойный, душный день. Ни листик не дрогнет. Бабочки носятся, кренясь, в шпорнике, который я посадил вокруг солнечных часов.
Здесь продолжается бабье лето — листья уже чуть пожелтели, но ветер с востока тепл и солнце сияет, что ни день, с ласковой силой.
Сквозь прогал в деревьях парка видна светлая луговая трава — такая же желтая под солнцем, как воды реки Плата, — и темная зелень стоящих бочком к лугу дубовых рощ, листва их настолько густа, что рощи кажутся возносящимися над выгоревшей под солнцем желтой травой, подобно дыму или волнам. А поближе — резкая ясность солнца на кустах и ползучих побегах вкруг дома выглядит совершенной: совершенное равновесие тени от листьев, блистанья листвы и ее сквозистости — абсолютно правильное, созданное по математической формуле, чтобы дать идеальный зрительный стимул. За амбаром плотные заросли осеменяющегося чертополоха, забредший сюда ветерок срывает пушистые семена и маленькими, упорными порывами уносит их в небеса — семена, подсвеченные солнцем, словно искрятся и посверкивают точно слюда или блестки, — до того, что походят на фотоны, взлетающие в воздух, устремляясь вверх, — поднимаясь, улетая над лугом — подобно чему? — подобно светлякам, подобно светлым бабочкам.
Слишком хороший день, чтобы сидеть в доме. Выберу старую, знакомую книгу и пойду почитаю в шезлонге, стоящем в прохладной синеватой тени большого каштана. Сегодня утром проснулся с мимолетной эрекцией старика. Думаю, мне снилась та голая девушка, что прошла мимо меня на пляже. Сны мои в эти ночи так живы, что по утрам я просыпаюсь, моргая, ослепленный и утомленный встречами с моей подсознательной жизнью, гадая, кто я и где. Так вот, этим утром я подержался за себя, довольный такой моей твердостью, мужской силой, пусть ее и хватило всего-то на полминуты с лишком. Жизнь в обличии старого пса. Жизнь — я еще жив и доволен, что смог пережить каждое десятилетие этого долгого, застланного мраком столетия. Какие я видывал времена — quel parcours [259], как говорят французы. Я думаю, за это следует выпить. Да, безусловно, — откупорю бутылку холодного белого вина, возьму ее с собой, усядусь под каштаном и подниму тост за Логана Маунтстюарта. За каждое десятилетие. За все мои взлеты и падения. За мои персональные „русские горы“. Не столько „русские горы“ — они слишком гладки, — скорее, за чертика на резинке: за дергающуюся, вертящуюся игрушку в руках неловкого дитяти, вот на это больше похоже, малыша, слишком пытливого, слишком нетерпеливо стремящегося понять, как же с ним обращаться, с чертенком
Послесловие
257
Пляжные дозорные ( франц.) — Прим. пер.
258
Пять двадцать ( франц.) — Прим. пер.
259
Какие прошел пути ( франц.) — Прим. пер.