Все возможно, детка

— Понимаешь, если дети — это часть тебя, продолжение и выражение нашей любви, то я, конечно, хочу, чтобы они у нас были. Я был бы рад, да что там — рад, я был бы просто на седьмом небе от счастья. — В этом месте Фиппс сделал паузу и посмотрел в глаза Нимнх. Клянусь: они оба чуть не расплакались. Оба — я имею в виду обоих актеров, а не оба глаза Нимнх. Хотя, конечно, и в них обоих действительно стояли слезы. Мне рассказывали, что у актеров есть такой секрет: если им нужно, чтобы на крупном плане у них получились полные слез глаза, то они дергают за волосинку в носу, и это рефлекторно вызывает слезы. Не знаю, может, в этот раз они и рвали на себе волосы, но если так, то сделали это чрезвычайно ловко, потому что я ничего не заметил. В общем, выдержав паузу, Карл взял Нимнх за руку и сказал: — Но если этого не случится — значит, так тому и быть. Я так считаю. Если у нас будут дети, они станут частью нас, нашей любви. Если же детей не будет, то мы ведь друг для друга все равно останемся, и наша любовь от этого не станет меньше.

Вот это да! Все именно так и есть. Именно такие чувства я и испытываю к Люси. Впрочем, чего ж тут удивляться: в конце концов, я же и написал этот сценарий. Но все равно было ужасно трогательно. Даже Джордж — на что уж редкое по толстокожести животное — и тот был растроган. Он даже соизволил сказать мне, что сцена удалась, на что я ему сказал, что отвечаю за каждое слово.

Затем Эван объявил короткий перерыв и удалился, чтобы провести это время в демонстративном одиночестве, которое нарушали только шикарные девчонки с мелированными волосами и в тонированных очках, почтительно подносившие ему кофе. Актеры и остальные члены съемочной группы нестройной толпой, вроде пчелиного роя, сгрудились вокруг стола с чаем и бисквитами — как обычно это и делают актеры и члены съемочной группы. Я решил воспользоваться моментом и познакомиться с Нимнх. Она, как и подобает актрисе, отказалась от чая и опустила в чашку с кипятком пакетик с какой-то гадостью, именовавшейся, по всей видимости, очередным травяным сбором.

— Привет, я автор сценария. Очень рад, что вы приняли предложение сняться в этом фильме, Нимнн… Нхиммн… Нмнхм…

Само собой, только в этот момент до меня дошло, что я совсем забыл заранее узнать, как правильно произносится имя этой девушки. Впрочем, ее это не удивило и, по всей видимости, не обидело. Она явно привыкла к подобным ситуациям. А впрочем, что еще ей остается делать с таким-то именем?

— Мое имя произносится — Нахве. С ударением на втором слоге. Это очень древнее кельтское имя, — сказала она с прелестным, едва уловимым ирландским акцентом, которым, как мне показалось, она гордилась. — Я очень глубоко осознаю свои кельтские корни. Наша семья происходит с суровых и прекрасных Гебридских островов, что возле Ирландии. Моя кровь темно-зеленого цвета.

Ну что ты на это скажешь! Вот я и не нашелся, что ответить на такую тираду, и хлопал глазами до тех пор, пока к нам вдруг словно ниоткуда не подкатил Карл Фиппс — само воплощение мужественности и дружелюбия.

— Я Карл. А вы Сэм, правда? Я немного знаком с вашей супругой. Она работает в моем агентстве.

Да, мужик, немного ты ее знаешь. И хрен когда узнаешь ее лучше, ты, лживый двуличный ублюдок.

— Потрясающий сценарий, приятель, — продолжал Карл. — Просто потрясающий, честно.

Я поблагодарил его, а когда он отвернулся, ухитрился капнуть кетчупа ему в чай. Маленькая, но очень важная победа. Затем ассистент режиссера пригласила всех обратно на репетицию. Нахве, проходя мимо меня, ткнула пальцем в ту страницу сценария, которой Эван собирался заняться.

— Когда я в первый раз прочитала этот кусок, то даже расплакалась, — призналась она.

Надо же, какое совпадение. Со мной было то же самое.

Этот фрагмент я вставил в сценарий только сегодня утром. Раньше этого сделать мне бы не удалось, потому что эта страница еще не была написана Люси. В последнее время она берет свой дневник в Спаннерфилд и, если очередь длинная (как обычно бывает), чтобы не скучать, вкратце записывает свои мысли.

Нахве села на стул посреди репетиционного зала, с ручкой и тетрадью в руках (я даже тетрадь вставил в фильм, чтобы актерам легче было работать с таким количеством внутренних монологов и закадрового текста), и стала читать.

— Не знаю, почему так получается. Чем ближе тот день, на который намечено либо мое полное возрождение, либо очередная частичная смерть, моя тоска и стремление забеременеть становятся почти физическими. Будто я проглотила что-то большое, тяжелое и даже слегка ядовитое. Это вроде утренней тошноты от похмелья и чувства нереализованности. Могу ли я надеяться, что этой тоске скоро придет конец?

Я едва мог это слушать. Текст читала Нахве (и читала очень хорошо), но мне слышался голос Люси. Я просто видел, как Люси сидит в полном одиночестве среди толпы в комнате ожидания и изливает на бумаге свои мысли — ее личные, не предназначенные ни для чьих глаз и ушей мысли, которые я теперь выношу на публику.

— …как только я вижу мать с ребенком, снова задаю себе этот вопрос, и во мне вспыхивает радость, которую вновь накрывает волна отчаяния. Как только я узнаю о беременности кого-нибудь из знакомых, это становится для меня лучиком надежды и в то же время жестоким напоминанием, что по крайней мере в данный момент внутри меня нет ничего, кроме той самой тоски. И может быть, никогда не будет. Не знаю, почему так все устроено: почему для женщины потребность произвести на свет новую жизнь имеет такую важность, почему женщина, пока не станет матерью, не может почувствовать себя полноценной. Но знаю, что это именно так. Наверное, это чувство неудовлетворенности собой не знакомо тем женщинам, которые легко, как и положено природой, обзаводятся детьми… Какое же это сильное чувство жен ского горя и страха, что желанные дети могут так никогда и не родиться.

Этот монолог всем очень понравился. Эван в восторге от того, что я, как он выразился, «выстраиваю сценарий слоями, как кирпичную стену». Джордж заявил, что теперь, по его мнению, мне действительно удалось «раскусить» образ главной героини.

— Знаешь, старина, я здесь вообще ни при чем, — ответил я. — Разве я тебе не говорил? Я нашел женщину-соавтора.

Дорогая Пенни.

Только что перечитала несколько страниц из тех, что были написаны в последнее время, и, по правде говоря, смутилась. Сплошное хныканье и сочувствие самой себе, такой несчастной. Извини, что я, наверное, уже утомила тебя этим нытьем. Чего стоят только завывания по поводу «внутренней тоски» и «утренней тошноты, как от похмелья». Надо же было такое понаписать! Господи, и это в то время, когда три четверти населения планеты живет впроголодь! Как я могу быть такой эгоистичной? Все, что я могу сказать: слава богу, что никто никогда не прочитает этот дневник. А значит, если возможность изливать душу на этих страницах мне помогает жить, то хуже от этого никому не станет, пусть я даже выгляжу в этом дневнике капризной и плаксивой девчонкой.

Сегодня ездила в клинику сдавать очередной анализ крови. Вот, собственно говоря, и все. Больше рассказать нечего.

Осталось ждать недолго. Судя по всему, мои яичники выглядят как битквм набитые мешки картошки. Яйцеклетки гроздьями, штук по пятьдесят, торчат из них в разные стороны.

Дорогой Сэм.

На Радио Би-би-си мне вручили официальное предупреждение о грозящем увольнении. Ну что ж, как минимум это означает, что придется влезать в долги, потому что аванса, который мне выплатили за фильм, явно не хватит, чтобы прожить вдвоем до следующей выплаты. Впрочем, ничего не поделаешь: рано или поздно это должно было случиться. В последние два месяца я настолько часто отсутствовал на работе, что это стали замечать даже в таком болоте, как Дом радио. Обычно, если человек не испытывает судьбу и терпение руководства, ему позволяют тихо-мирно, практически ничего не делая, продремать на своем рабочем месте до пенсии. Но для этого он должен хотя бы мелькать у начальства перед глазами, принимая посильное участие в создании всеобщей суматохи. В общем, всему есть предел, и я понял, что лучше уйти самому, пока меня не уволили за прогулы.