Соблазнение Минотавра

Она открыла глаза, чтобы до конца осознать пронзительную радость своего освобождения: наконец она свободна, свободна так же, как свободен мужчина, и теперь она тоже может испытывать наслаждение без любви.

Не чувствуя в сердце ни малейшего тепла, она смогла, как это могут мужчины, испытать наслаждение от близости с незнакомцем.

И тогда она вспомнила, что в таких случаях говорят мужчины:

— А потом мне захотелось уйти.

Она смотрела на голого незнакомца, лежащего рядом с нею, и он показался ей статуей, к которой ей совсем не хотелось еще раз прикоснуться. Он лежал, как статуя, далекий, совсем чужой, и в ней начал закипать гнев, обида, ей захотелось забрать назад тот подарок, который она преподнесла ему в своем лице, захотелось стереть все следы происшедшего, соскрести их со своего тела. Ей захотелось как можно быстрей и решительней освободиться от него, разъять и разъединить то, что на какое-то мгновение казалось слитым, — их дыхания, кожу, выдохи, соки их тел. Она осторожно выскользнула из постели, быстро и бесшумно оделась, стараясь не разбудить его. На цыпочках она прошла в ванную.

На полочке она обнаружила пудру, расческу, помаду в упаковках раковично-розового цвета. Рассматривая эти вещи, она улыбнулась. Жена? Любовница? Как замечательно смотреть на эти предметы, не испытывая ни малейшего расстройства, зависти или ревности! В этом и заключалась свобода. Свобода от привязанности, зависимости и самой возможности боли. Она глубоко вздохнула и почувствовала, что такой источник наслаждения ей нравится. Но почему так трудно было его отыскать? Почему так часто приходилось симулировать наслаждение?

Причесываясь и подкрашивая ресницы, она любовалась ванной комнатой, этой нейтральной зоной безопасности. Перемещаясь между мужчинами, своими любовниками, она всегда с удовольствием вступала в естественную зону безопасности (автобус, такси, путь от одного мужчины к другому, а вот сейчас — ванная), в зону, неподвластную грусти. А ведь если бы она любила Филиппа, все эти предметы — пудра, шпильки, расческа — больно ранили бы ее.

(Ему нельзя доверять. Я просто прохожу мимо. Я направляюсь в другое место, в другую жизнь, где ему меня не отыскать, где я ему совсем не нужна. До чего же здорово не любить! Я помню взгляд женщины, которую Филипп встретил на пляже. Этот направленный на меня взгляд был полон паники: она считала, что в моем лице явилась наконец та самая, которая уведет его с собой. Потом эта паника прошла, как только она услышала, каким тоном Филипп сказал: «Познакомься, это дона Жуана!» Женщина почувствовала тон его голоса, и страх в ее глазах сразу исчез.)

Завязывая шнурки сандалий, закутываясь в плащ, приглаживая свои длинные прямые волосы, Сабина испытывала неведомую ей доселе уверенность в себе. Она не только свободна от опасности, но и свободна для того, чтобы спокойно удалиться со сцены. Так она это определила. (Филипп заметил, что ему еще не доводилось встречать женщины, которая бы так же быстро одевалась и собирала свои вещи, ничего не забывая.)

О, она научилась спускать любовные записки в туалет, не оставлять своих волос на чужих расческах, подбирать шпильки, стирать следы от губной помады, сметать пудру.

У нее были глаза шпиона. У нее были привычки шпиона. Она всегда тщательно складывала свою одежду на один стул, словно ее могли неожиданно вызвать среди ночи и тогда бы ей потребовалось уйти, не оставив никаких следов своего присутствия. На этой войне любви ей были знакомы все приемы.

А ее нейтральная зона была моментом, когда она не принадлежала никому и могла собрать воедино свою разметавшуюся душу. Для нее это было моментом не-жизни, не-желания. Моментом, когда она улетала, если мужчина начал восторгаться другой женщиной или слишком много говорить о прошлой любви. Мелкие обиды, булавочные уколы, наплывы безразличия, никчемная измена, небольшое предательство служили предупреждениями о куда более крупных обидах, изменах и предательствах, и им нужно было противопоставить такую же, или еще большую, почти тотальную неверность, мощнейшее из противоядий, заготовленных заранее на крайний случай. Она копила в себе предательства, чтобы быть готовой, испытав шок, сказать себе: «Меня не застигли врасплох, я не попала в ловушку из-за своей невинности, из-за глупой доверчивости. Я сама уже предала. Нужно всегда опережать, немного опережать поджидающие тебя предательства. Нужно опережать их и быть к ним готовой!..»

Когда она вернулась в комнату, Филипп еще спал. Время клонилось к вечеру, шел дождь, холодный ветер проникал в комнату, но Сабина не испытала желания укрыть, укутать или согреть его.

Она отсутствовала только пять дней, но из-за силы пережитых эмоций и новизны ощущений, из-за всего этого внутреннего самокопания и самоизучения Сабине казалось, что она не была дома уже много лет. Образ Алана отошел далеко в прошлое, и она испугалась, что окончательно потеряла его. Те пять дней, которые произвели такие изменения в ее теле и чувствах, удлинили срок ее отсутствия, отдалили ее от Алана на расстояние, измерить которое невозможно.

Когда мы выбираем пути, руководствуясь зовом чувства, они обозначаются на карте сердца как дороги, уводящие от центра прочь и, в конечном счете — в изгнание.

В таком настроении она вернулась в его дом.

— Сабина! Какая радость! А я думал, что тебя не будет еще целую неделю! Что-нибудь случилось? Никаких неприятностей?

Он был там. За пять дней не изменились ни его голос, ни обволакивающее выражение глаз. Квартира была такой же, как и прежде. Возле кровати лежала открытой все та же книга и валялись те же, еще не выброшенные журналы. Он даже не успел доесть фрукты, которые она купила, когда в последний раз была здесь. Она нежно коснулась рукой переполненных пепельниц, задумчиво провела пальцами по покрытой пылью крышке стола. Жизнь здесь была упорядоченной, органичной, без резких падений и взлетов.

Оказавшись здесь, она ощутила ту, другую жизнь как фантазию. Она взяла Алана за руку и нащупала знакомую складку на запястье. Она почувствовала, что, пока он еще не коснулся ее, ей нужно обязательно принять ванну и соскрести с себя другие места, руки, запахи.

Алан приготовил ей сюрприз, раздобыв несколько записей ударных и вокала из «Ile Joyeuse». Они стали слушать звучание барабанов, доносящееся вначале словно издалека, из затерянной в густых джунглях деревни. Вначале это было похоже на звук шагов маленьких детей, бегущих сквозь заросли сухого тростника, потом на более тяжелый топот по полусгнившим стволам, и, наконец, властные пальцы резко ударили по коже барабанов, и раздался мощный хруст обламываемых сучьев. Музыканты хлопали по натянутым звериным шкурам, потирали их, стучали по ним костяшками и кончиками пальцев с такой скоростью, что не оставалось времени для эха.

Перед глазами Сабины мелькали тела — эбеновые и цвета корицы, тела, сквозь кожу которых не проступают кости, тела, сверкающие после диких морских купаний, скачущие и танцующие в стремительном ритме барабанного боя, одетые в изумрудно-зеленое, ярко-синее, желто-оранжевое, в самые разные краски цветов и фруктов, — вечно пламенеющий эвкалипт плоти.

Бывают такие места, где телом управляет только пульсация крови, где невозможно отличить скорость ветра от бушевания волн и солнечных оргий. Полные жизненной силы голоса радостно пели: каскабель… гуйабана… чинчинегритес…

— Я мечтаю, чтобы мы поехали туда вместе, — сказала Сабина.

Алан посмотрел на нее обиженно, как будто ему было больно напоминать ей об этом:

— Я же не могу оставить работу. Может быть, в этом году, но попозже…

Взгляд Сабины становился все более застывшим. Алан воспринял это как разочарование и добавил:

— Потерпи немного, Сабина!

Но взгляд Сабины изменился не из-за разочарования. Просто она погрузилась в свое видение. Она смотрела на обретающий форму мираж, на птиц, рождающихся с новыми именами: «кучучито», «пито реаль», опускающихся на деревья с названием «ликвидамбар», и над ее головой поднималась крыша из пальмовых листьев, связанных соломой. «Попозже» — всегда означало слишком поздно; точной даты не существовало. Существовало лишь огромное расстояние, которое нужно было преодолеть для того, чтобы достичь недостижимого. Барабаны явились сюда и вместе с ритмом стучащего сердца принесли запах тел цвета корицы. Скоро они должны будут принести приглашение, отказываться от которого она не станет.