Дикие пчелы

– Бунтовать?! Да я вас!..

– Спокойно, ваше благородие. Это не бунт. Счас мы вас обоих щелканем и в речку бросим – потом ищите концы в воде. Ну так сколько же за молчание? Оружье-то отдайте нашим, ненароком пулять начнете, – издевался Бережнов.

– Хорошо, пусть уходят твои воины, – криво усмехнулся следователь. Широко зашагал по просторной молельне…

Побратимы сидели в амбаре под замком. Мерзли. Их тоже допрашивали, они сказали правду. И вот отец Устина зашел в боковушку, послышался голос следователя:

– Со своими что хотите, то и делайте, а Арсе оставьте в покое. Я с ним поговорю и те деньги верну, что заняли ивайловцы, – молчать будет. Запомни, волостной староста, что за Арсе вы с урядником головами отвечаете. Это все, что я хотел сказать. Ваша взяла. Но знай, волостной, что может и наша взять. Ваше здоровье, и я поехал. Денег от вас не надо. Прощайте!

Следователь и урядник уехали.

– Петр и Устин, выходите! Да поживее! – рванул Устина за рукав Яшка Селедкин. – Судить будем! – пританцовывал он.

– Та-ак! Супротив нас пошли! – двинулся на сына Бережнов.

– Не вас, а Тарабанова, – спокойно ответил Устин.

– Дэк мы вас в лоскуты испорем.

– Погоди, Степан Алексеевич, – поднялся Алексей Сонин. – Испороть мы всегда успеем. Но они правы, ведь вы присуждали Тарабанову смерть. А теперь пересуд, выходит, пороть будем тех, кто прав?

– Но ведь они предали нас! – гремел волостной.

– Нет, они не предали, а просто пошли в защиту Арсе, да и грязи в этом деле куча. Волками мы заметались, будто нас уже обложили. Кончать надо эту свару! Кончать – и весь сказ!

– Ты, Исак Ксенофонтович?

– Побратимов и Арсе не трогать, но наказать, чтобы держали языки покороче. Ежели второй раз предадут, то отрежем их.

– Ну, кланяйтесь в ноги, перевертыши! – прошипел Бережнов и ткнул под бок кулаком своего сына.

Побратимы молча поклонились.

– А теперь марш в тайгу, сколько людей от дела оторвали! А ты, Тарабанов, и ты, Зоська, боже упаси, что-то затеять. Не сносить вам голов.

Волостной старшина Степан Бережнов шибко гнал тройку. Потом пустил ее на рысь, задумался: «Норовист Устин. Против братии и отца пошел. Такого у нас еще сроду не было. Смел, змееныш. Ведь знал, что могут убить, посечь, а пошел. Чести у него не занимать. Но рановато зубки показал. Надо было учить, когда поперек лавки ложился, теперь труднее будет. Не хочет понять, что о нас не должно быть сказано ни одного плохого слова. Учить! И без того врагов много, а тут в семье завелся двоедушник».

Когда побратимы и Арсе уходили в тайгу, Бережнов сказал:

– Вот что, охотники, подумайте на досуге, что жернова каменные, но и те стираются. Отчего бы это? Как ни крепка гора, но размывается. Таежные законы вам ведомы. Теперь вы поняли силу нашей братии: ни сто, ни двести следователей ничего не узнают. А ваши сказки пущены на ветер. Так-то. А тебе, Арсе, доскажу: горестно нам, что такое случилось, горестно, но тех уже не воскресить. Уходите, охотничайте и не булгачьте больше народ. Прощены! Марш с глаз моих!

– А Тараканова я все же прикончу! – бросил Устин.

– Теперь вы навеки враги. Нашла коса на камень. Одно радует, что ты стрелок хороший, а то бы начал беспокоиться. Словом, поостерегись. Пока они не посмеют на тебя руку поднять, а потом все может статься.

У Бережнова в волости все спокойно. Чуть где шумок, он тут как тут: кого словами убедит, кого поприжмет, а кому и денег сунет, хлебам поможет беднякам. Рассуждал про себя: «Что та тройка денег? Ничто. Ан человек стал на тебя смотреть ласковее. Корми волка хорошо, и он в лес не убежит. Пустая это пословица, что, мол, сколько волка ни корми, а он все в лес смотрит. Пустая. Надо смотреть дальше своего носа». Но братию гонял, за малый грех наказывал. Не сносить бы голов побратимам, но они правы. Душой Бережнов на их стороне.

Другое беспокоило волостного, что кто-то предает его. Но кто? Макар? Так тот уже не живет делами братии, не знает ее дела. Кто-то свой? Не раз подпаивал Рачкина волостной, пытался узнать предателей, но тот даже в глубоком похмелье молчал. Была думка, что предают Красильников и Селедкин, его же доносчики. В прошлом году их накрыл урядник: насиловали девчонку из Ивайловки. Но сам же Рачкин сказал, мол, они просто баловались.

10

На подворье Безродного шум и суета, часто-часто стучали топоры, вжикали пилы. Купец строился во всю ширь. Открыл лавку. Торговал разной мелочью: мануфактурой, порохом, свинцом. Словом, всем, в чем нуждались мужики и бабы.

И готовился к выезду в Спасск. Нанимал желающих в обоз. Решил идти до перевала речкой, прорубить санную дорогу через перевал, а там выйти на Павловку и тележный тракт, который уже построили купцы от деревни Уборки до Спасска.

Обоз собран. Безродный, сидя в кошевке, наказывал:

– Ты, Груня, и ты, Васька, за псом следите, чтобы не сорвался. Кормите так, чтобы не сдох с голоду. Приеду – сам буду кормить. Может, забудет прошлое. Через еду и помиримся. Но главное, за стройкой следите, чтобы к моему приезду были готовы конюшни, сараи, овчарни, склады. Когда буду? Ежли все хорошо, то через две-три недели.

– Понятственно-с, Степан Егорыч, – угодливо кланялся лысый Васька-дворецкий.

– Учи Груню днем, да не вздумай перед сном ей читать Библию аль жития святых – узнаю, живьем в землю закопаю. А ты, Прасковья, с них глаз не опускай. Ведите торговлишку, как учил вас, дурней. Все ли понял?

– Как есть все. А насчет Груни, Христос с вами, свет Егорыч, не боитесь. Аль мы не понимаем, что и как-с? Все поделаем, так что на нашу барыню и тучка не упадет, черной тенью не накроет.

– Ну смотри, с тебя будет первый спрос!

Обоз ушел.

Федька Козин сидел на чердаке своего дома, слушал, что говорил Безродный, и любовался Шариком. Пес вымахал в матерого волка, только черного-пречерного, широкая грудь, сухой зад, сухие и длинные ноги. «Если такой прыгнет на человека… – Федька зябко повел плечами. – Все же стоит попытать».

Парень отправился с Ломакиным на охоту. Долго терзался в темном зимовье и решился. Сказал Ломакину, что занедужил, и ушел домой. Дома тоже прикинулся больным.

И, вот вечером, прижимая две кетины к груди и краюшку хлеба (утаил за ужином, с хлебом было плоховато), прокрался к забору. Подошел к столбу, к которому был прикован Шарик. Тихо свистнул. Грохнула цепь, пес зарычал. Федька остановился. Сумеет ли он такого злющего пса приласкать? Ведь пес уже и на Груню стал бросаться с грозным рыком.

– Шарик! Шарик! На-на! – позвал Федька пса. Бросил краюшку через забор.

Шарик хлеб съел, тихо заскулил. Заскреб когтями по дощатому забору. Федор бросил через забор кетину. Затем осторожно поддел доску топором, оторвал. В проем высунулась лобастая голова. Федька попятился. Шарик шумно потянул в себя воздух. Федька поспешно сунул еще одну кетину. Шарик хватил ее пастью и отнес к конуре. Вернулся, лизнул руку обретенному другу. Это было так неожиданно, что Федька ахнул:

– Вот это да! А ить он ничуть не злой! – Погладил Шарика по голове и стал ждать, когда он съест рыбину. Потом гладил и тихо говорил: – Эх, Шарик, добрый ты пес, был бы ты моим, но не продаст тебя хозяин. Он злой, он убивец. А Груняша добрая, здря ты на нее лай поднимаешь. Хорошая она. Жалко мне ее, ведь тяжко жить с убивцем-то? Маета, а не жизнь. Погоди, Безродный, я с тобой за все поквитаюсь.

Груня слушала этот разговор с Шариком, сердце замирало в груди. Федька замышлял что-то страшное! Закричать, людей позвать?

«Люди, как страшно жить! А еще страшнее умирать, – кусая губы, застонала Груня. – Что делать, у кого спросить совета?»

Пошла на цыпочках вдоль забора, стараясь не скрипеть снегом. Подошла к домику, где жили Васька и Прасковья, увидела его в комнате Прасковьи – перебрался Степанов дворецкий к забытой вдове. Груня только усмехнулась и заспешила в дом.

Всем наплевать, как живет и о чем думает днями и ночами Груня. Стали все противны до тошноты. Всю ночь металась, заснуть не могла. Уснула под утро с мыслью: «Пусть все бог рассудит».