Гонимые

Каждый мог оказаться на месте Улук-багатура и до срока кончить свои дни.

Все полнее, яснее они понимали, что Тэмуджин вовлек их в смертельно опасную, страшную своей беспощадностью вражду. До него доходили слухи, что свою жизнь под рукой Таргутай-Кирилтуха нойоны вспоминают все чаще, и она кажется им куда более спокойной и безопасной. Он изо всех сил старался передать им хотя бы частицу своей бодрости и веры в будущее. Больше-то из-за этого и пир затеял.

Слуги разостлали на траве войлоки. Гости с женами, матерями сели в один большой круг. Баурчи Шинкур, принаряженный по случаю празднества в шелковый халат, причесанный, торжественный, начал разносить кумыс. Первую чашу – хану Тэмуджину, затем его матери, Борте, Хасару, нойонам. Не дожидаясь, когда он обойдет всех, Тэмуджин поднял чашу, окунул палец, побрызгал кумысом во все стороны.

– Воздадим хвалу вечному небу! Оно оберегает нас, потомков прародительницы Алан-Гоа, от врагов, от ошибочных поступков, от заблуждений ума. Мы, люди одного корня, одной крови, благодаря небу, множащему наши силы, создали свой улус, отстояли созданное.

Говорить ему не дали. Что то произошло там, где сидела семья Сача-беки. Старая Ковачин-хатун визгливо закричала:

– Почему не нам, а младшей жене нашего сына первой подносишь чашу!

– Он нас оскорбляет! – подхватила Эбегай-хатун.

Шинкур оробело бормотал:

– Простите, хатун, ошибся. Вот и ваш кумыс.

– Нет, ты нарочно это сделал!

– Я не хотел этого! Простите! – взмолился Шинкур, опускаясь перед разгневанными госпожами на колени.

– Вот тебе! – Ковачин-хатун ударила Шинкура по щеке.

– Получи и от меня! – Пухлый кулак Эбегай-хатун ткнулся ему в переносицу.

– Так его! Так! – поддерживая матерей Сача-беки, его брат Тайчу пнул Шинкура сапогом в бок.

Рука Тэмуджина, державшего чашу, задрожала, кумыс плеснулся на полу халата. Нестерпимо захотелось запустить чашу в злое, с обвисшей морщинистой кожей лицо Ковачин-хатун или в брюзглую рожу Эбегай-хатун.

Борте положила руку на его колено, умоляюще глянула в лицо. Он до боли в зубах стиснул скулы – растопырились, будто колючки у ежа, короткие рыжие усы. Оэлун села к матерям Сача-беки, принялась уговаривать, но они слушать ее не хотели. Тэмуджин поставил чашу, перекрывая визг хатун, крикнул:

– Шинкур, поди сюда! Ты что, не проспался?

– Хан Тэмуджин, я хотел…

– Нукеры, всыпьте ему пятнадцать плетей!

Успевшим выпить нукерам забава. С веселым гоготом Шинкура тут же повалили на землю, завернули на спину праздничный халат, стянули штаны и отстегали по голому заду. Вскочив, Шинкур подхватил штаны, оглядываясь, побежал к реке. Тайчу вложил в рот два пальца, разбойно свистнул. Все засмеялись.

Этот смех резанул Тэмуджина по сердцу. Все было похоже на издевательство – над ним, над его ханским достоинством. Разве посмели бы где-то в другом месте затевать непристойную перебранку и драку со слугой выжившие из ума старухи, разве стал бы Сача-беки всенародно подзуживать своих сквалыжных матерей… А он хотел, готовя этот пир, чтобы родичи ощутили не только свое родство по крови, но и душевную близость.

Вскоре все как будто позабыли о неприятном случае. Пили, ели, но разговор в кругу не налаживался. Зато вовсю веселились нукеры. Пели, боролись, состязались в стрельбе из лука. Где-то там с ними были Джэлмэ и Боорчу, младшие братья хана, туда же ушел и Хасар. Хан и сам ушел бы к воинам, но надо было сидеть тут, поддерживая хотя бы видимость согласия.

Вдруг прибежал испуганный Тэмугэ-отчигин.

– Тэмуджин, Бури-Бухэ рубанул мечом нашего Бэлгутэя!

Тэмуджин вскочил. Борте хотела его удержать – грубо оттолкнул ее, бросился к столпившимся у телег нукерам. Бэлгутэй стоял, спустив с правого плеча халат, левой рукой зажимал рану, из-под пальцев медленно ползла кровь. Бури-Бухэ с обнаженным мечом прижался спиной к повозке, маленькие глаза свирепо сверкали. Его нукеры, нукеры Сача-беки и Тайчу вставали с ним рядом.

– Ты как посмел обнажить меч против моего брата?

– Он ударил моего нукера!

– Твой нукер украл нашу узду! – сказал Бэлгутэй. – Оставь его, брат.

Не надо ссориться. Рана моя пустяковая.

Растолкав нукеров, подошел Сача-беки, упер руки в бока, бросил Бэлгутэю:

– Получил? По заслугам… Смирнее будешь.

От гнева у Тэмуджина потемнело в глазах. Он схватил на телеге пустой бурдюк, хлобыстнул по лицу Бури-Бухэ. Откуда-то вынырнул Тайчу, кинулся к нему со сжатыми кулаками. Хасар подставил ногу, и Тайчу упал.

Нукеры с той и другой стороны схватили сучья, палки, начали колошматить друг друга. С горящей головней в руках, весь черный от сажи, Хасар вскочил на телегу, хищно ощерился, через головы нукеров достал Сача-беки. Головня опустилась на макушку нойона, взвился сноп искр, затрещали волосы. Ослепнув от дыма, искр и ярости, Сача-беки взобрался на телегу. Сцепились. Рухнули на землю. Бури-Бухэ, будто рассерженный кабан, как щенят, раскидывал нукеров. Верхом на коне налетел Чаурхан-Субэдэй, колотушкой для сбивания кумыса стукнул по голове Бури-Бухэ. И тот пошатнулся, осел, на него навалилось человек десять.

Тэмуджину в схватке изодрали халат, разбили нос. Он вырвался из схватки голый по пояс, сморкаясь кровью. Борте, мать подхватили его под руки, потащили в сторону.

На войлоках пиршественного круга по-прежнему сидели Алтай, Хучар, Даритай-отчигин. Сварливые матери Сача-беки стояли на коленях и, будто на состязаниях, криками подбадривали своих. Тэмуджин рванулся к ним сунул той и другой кулак под нос.

– Задавлю, старые вороны!

Прибежал Боорчу. Без шапки, волосы растрепаны, правое ухо вздулось, покраснело, глаза ожесточенно-веселые. Схватив аркан, накинул на толстую Эбегай-хатун, свободным концом подтянул Ковачин-хатун. Старухи оказались связанными спиной к спине. Этого Боорчу показалось мало. Принес еще аркан и привязал хатун к сосне.

К этому времени шум драки начал утихать. Людей Тэмуджина было больше, и они одолели нукеров Сача-беки и Бури-Бухэ. Тэмуджин сел на войлок, выпил холодной воды, ощупал вздувшийся нос, зло спросил нойонов:

– Почему сидите? Чего ждете?

– А мы не знаем, из-за чего драка, – сказал Алтан. – И не можем понять, кто кого бьет.

– Мы все тут родичи. Защищая одного, обидишь другого. Даритай-отчигин сокрушенно вздохнул.

Мать принесла чей-то грязный, пропахший потом халат, набросила на плечи сына, прошептала:

– Умерь свой гнев, сынок. Будь спокойнее. Думай.

Привели скрученных, избитых, в изодранных халатах Сача-беки, Тайчу и Бури-Бухэ. Увидев их, старые хатун перепугались до смерти, завыли, запричитали: Ковачин-хатун – жалобным, дребезжащим голосом, Эбегай-хатун густо, как сытая корова.

– Не мучай женщин! – крикнул Сача-беки. – Уважай старость!

– Разве можно уважать тех, кто не уважает ничего? Они оплевали достоинство хана, избранного вами!

Мать поклонилась ему:

– Хан и сын мой Тэмуджин! Они поняли, к чему приводят длинный язык и опережающие разум руки. Я вижу, они готовы стать на колени и попросить прощения.

– Ничего они, злоязыкие, не поняли! Удавлю обеих на одном аркане!

Хатун перестали выть и причитать.

– Мы поняли все! – торопливо сказала Ковачин-хатун.

– Прости, великодушный! – сквозь слезы, хлюпая широким носом, выдавила из себя Эбегай-хатун.

В сердце Тэмуджина не было жалости к этим вздорным женщинам. И он, не дрогнув, повелел бы удавить обеих. Но мать, говоря о руках, опережающих разум, напоминала ему еще раз – думай! Сейчас он доверял матери больше, чем себе. Дал знак Боорчу – освободи.

– Ну, а вы? – Немигающие глаза его уставились на Сача-беки, Тайчу и Бури-Бухэ. – Вы не слабые умом женщины, о чем думали вы?

Бури-Бухэ не выдержал его взгляда, медленно, будто его давили в затылок, опустив голову, пробормотал:

– Я слишком много выпил вина.

Взгляд Сача-беки был не ломок, в нем он видел вызов и бессильную ярость. Это – враг. И его младший брат смотрит зверенышем. «Я убью вас! Я убью вас!» – твердил хан про себя с мстительной злорадностью. Сача-беки будто услышал его невысказанные мысли, поднял лицо к небу. Пухлое белое облако плыло в ясной синеве над зелеными шапками одиноких сосен. И когда он опустил голову, в его взгляде что-то все-таки надломилось, на одно короткое мгновение мелькнул страх.