Страница 46 из 65
Гаффи только злобно фыркнул в ответ. Он не подпустит такую дурацкую башку и на десять миль к своему бюро! Но Питер принялся униженно его умолять. В самом деле, он знает красных насквозь. Где Гаффи найдёт второго такого агента, который знал бы их, как он, Питер? Красные ему доверяют. Ведь он самая что ни на есть настоящая жертва, — взгляните только, он весь облеплен пластырем. И он прибавил ещё один красный лавровый листок к своему венку, — он виделся с миссис Годд, и сам мистер Годд дал ему здорового пинка пониже спины; конечно, у него есть что рассказать об этой встрече, и, может быть, ему удастся вовлечь кое-кого из красных в заговор против мистера Годда. Как бы там ни было, им удалось привлечь к суду Мак-Кормика и других членов союза Индустриальных рабочих мира. И теперь, когда дело зашло так далеко, уже никак нельзя идти на попятный! Остается только объяснить всё происшедшее мистеру Аккерману…
Тут Питер осекся, сообразив, что этого не следовало говорить. Гаффи вскочил и снова принялся шагать по комнате, награждая Питера названиями всех животных со скотного двора. Случайно он проговорился, что у него уже была встреча с мистером Аккерманом; оказывается, мистер Аккерман далеко не благосклонно встретил известие, что финансируемое им бюро тайной полиции, которое должно было бы его защищать, помогло двум преступникам высшей марки проникнуть в его дом; они взломали его сейф и скрылись, похитив бриллианты, которые они оценивают в пятьдесят тысяч долларов, но сам мистер Аккерман утверждает, что им цена восемьдесят пять тысяч долларов. Питер должен благодарить. судьбу, что Гаффи не засадил его в «яму» или не бросил в подземную тюрьму, где у него вытянули бы все жилы. Пусть он проваливает из бюро и катится ко всем чертям.
— Пшёл вон! — крикнул Гаффи. — Убирайся! Делать нечего, Питер поднялся со стула и неуверенными шагами поплелся к двери.
«Уж не припугнуть ли мне их — думалось ему. — Не сказать ли, что я перейду на сторону красных и выложу им все, что мне известно?» Нет, лучше этого не делать, ведь стоит ему об этом заикнуться, как Гаффи упрячет его в «яму»! Но, в таком случае, почему же Гаффи прогоняет его, предоставляя ему возможность все разболтать? Гаффи наверняка сейчас думает о том, что ведь Питер может пойти и со зла открыть всю правду кому-нибудь из красных, — и тогда всё пропало! Нет, конечно, Гаффи не пойдет на такой риск! Питер медленно подошел к двери, нехотя её открыл и остановился на пороге, ухватившись за притолоку, делая вид, что от слабости не может стоять на ногах, — и ждал, ждал…
И в самом деле Гаффи заговорил.
— А ну-ка вернись, болван ты этакий!
Питер повернулся и направился к начальнику, протянув к нему обе руки; этим жестом он выражал свою рабскую покорность. Если бы дело происходило где-нибудь на Востоке, Питер упал бы на колени и трижды ударился бы лбом об пол.
— Пожалуйста, пожалуйста, мистер Гаффи, — ныл Питер, — ну, испытайте меня ещё разок.
— Если я снова возьму тебя на работу, — проворчал Гаффи, — будешь ты делать, что я тебе приказываю, а не то, что тебе вздумается?
— Да, да, мистер Гаффи.
— И, кроме моих, инсценировок больше никаких не будешь проделывать?
— Нет, нет, мистер Гаффи.
— Ну ладно, в таком случае я ещё разок тебя испытаю. Но, клянусь богом, если я увижу, что ты перемигиваешься с какой-нибудь девчонкой, — все зубы тебе вышибу до единого!
Питер вздохнул с облегчением.
— Спасибо, спасибо, мистер Гаффи!
— Я буду платить тебе двадцать долларов в неделю и ни цента больше, — заявил Гаффи. — Ты стоишь больше, но тебе нельзя много давать, бери сколько дают, а не хочешь — не надо.
— Я на всё согласен, мистер Гаффи, — ответил Питер.
§ 68
Итак, светская карьера Питера Гаджа окончилась. Он больше не поднимался на Олимп. Не пришлось ему больше видеть ни китайца-дворецкого мистера Аккермана, ни француженки-горничной миссис Годд, и двести двадцать четыре ангелочка больше не улыбались ему с потолка Отеля де Сото. Теперь Питер обедал, сидя на стуле у стойки в дешёвой столовой; он превратился в скромного пролетария и вошел в роль Джимми Хиггинса. Рассеялись пленительные мечты о богатстве и роскошной жизни, и он занялся чёрной, будничной работой; поддерживал знакомство с агитаторами, посещал их квартиры, наблюдал за их деятельностью, доставал образцы распространяемой ими литературы, выкрадывал у них письма, записные книжки с адресами и блокноты и относил все свои трофеи в комнату № 427 «Дома американца».
Время было горячее. Несмотря на плети, линчеванье и аресты, или, может быть, именно благодаря всему этому радикальное движение развивалось бурно. Союз Индустриальных рабочих мира был тайным образом реорганизован, и вёлся сбор денег на защиту заключённых. Социалисты всех оттенков — от ярко-красного до розового — пришли в движение. Вожаки рабочих не прекращали агитацию в связи с делом Губера. Теперь они развивали особенно энергичную деятельность, так как миссис Губер собирались приговорить к пожизненному тюремному заключению. В России толпа анархистов устроила демонстрацию перед зданием американского посольства, протестуя против зверского обращения с человеком, которого называли «Губой». Во всяком случае, таковы были известия, переданные по телеграфу, и телеграфные агентства страны так ловко скрывали всё, имевшее отношение к делу Губера, что редакции нью-йоркских газет знали не больше заграничных, и напечатали эту фамилию в том виде, в каком она пришла из-за океана: «Губа». Это, конечно, дало повод радикалам лишний раз посмеяться над ними, поставив на вид, как мало они интересуются рабочими!
Как видно, красные самого крайнего толка добились своего в России. Поздней осенью они свергли царское правительство, взяли власть в свои руки и начали мирные переговоры с Германией. Это поставило союзников в ужасное положение, и в обиход вошло новое слово — страшное слово «большевик». И теперь если кто-нибудь предлагал муниципализировать фургоны со льдом, его объявляли большевиком, и песенка его была спета.
Но радикалы ответили на эту травлю тем, что присвоили себе это название, и стали носить его как почётный знак. Местная организация социалистической партии Американского города под гром аплодисментов приняла резолюцию, предлагавшую отныне ей именоваться «местной организацией большевиков», и представители левого крыла некоторое время пользовались большим авторитетом. Лидером этого крыла был Герберт Эштон, редактор «Клэриона», партийного органа, выходившего в Американском городе. Журналист Эштон, худощавый, желтовато-бледный человек, преисполненный горечи, казалось, всю жизнь занимался изучением истории международного капитала, и стоило кому-нибудь выдвинуть против него аргумент, как у него уже был готов ответ. Он рассматривал войну как борьбу между старым, крепко укоренившимся торгашеским духом Великобритании, правительство которой он называл «колоссальной торговой компанией», и недавно возникшим, значительно более агрессивным торгашеским духом Германии.
Эштон набрасывался на лозунги сторонников войны и расправлялся с ними, как терьер с крысой. И это они называют войной за демократию! Парижские банкиры последние двадцать лет субсидировали русских царей, которые сослали сотни тысяч людей на каторгу в Сибирь, чтобы избавить мир от демократии! Британская империя защищала демократию сперва в Ирландии, потом в Индии и в Египте и, наконец, в трущобах. Уайтчепеля! Нет, — заявлял Эштон, — рабочих не одурачить этими трескучими фразами! Уолл-стрит дал взаймы несколько миллиардов долларов банкирам союзников, а теперь американцев призывают проливать кровь для успешной реализации этих займов.
Питер уже давно говорил Мак-Гивни, что пора положить конец этой агитации, и вот человек с крысиным лицом заявил ему, что настало время действовать. Вскоре должен был состояться массовый митинг в честь большевистской революции, и Мак-Гивни предупредил Питера, чтобы тот держался в тени на этом митинге, так как возможно, что пустят в ход дубинки. Питер снял свой красный значок и пуговицу с изображением двух рук, сжимавших одна другую, поднялся на галерею и смешался с толпой. Он увидел оттуда множество «шпиков», вкрапленных в толпу, а также начальника полиции и городского бюро секретной службы. Не дошёл Герберт Эштон и до половины своей речи, как начальник полиции приблизился к эстраде и объявил, что оратор арестован; тотчас же десятка два полисменов окружили Эштона и оттеснили от него ревущую толпу.