Я, Майя Плисецкая

Я договорилась с Ириной Колпаковой, что она возьмет на себя осуществление этой постановки. Вайноненский «Щелкунчик» издавна шел в Мариинке, и Колпакова много его танцевала. У меня же осень отведена на премьеру «Дамы с собачкой». И выездные «90 дней» мною уже полностью исчерпаны. Итальянцы согласились. Колпакова тоже. Сроки всем подходят. Все складывается отлично.

До Рождества еще далеко, но… мне снится пугающий сон.

На сцене римской оперы долгожданная премьера «Щелкунчика». Я в ложе в новом голицынском платье. Рядом Ира Колпакова. И на ней роскошное платье тоже, верно, от Голицыной. В волосах искрящиеся снежинки. Маша — кажется, это Маргарита Парилла — танцует необыкновенно хорошо. Получает в подарок куклу-щелкунчика. Публика очарована. В музыке тревога. Дьявольские тремоло, крещендо. Елка вырастает до гигантских размеров. Мне страшно. Сейчас выход Короля мышей. Кто его танцует? И… о ужас, на сцену в большом жете впрыгивает Георгий Александрович Иванов. Он в облегающем балетном трико, в балетных туфлях с розовыми тесемками. Но голова без привычной мышьей маски. Лысая, круглая, серьезная, совсем без грима; Точно такая, как в своем кабинете в Министерстве культуры. Публика недоумевает. Вскакивает с мест. Протестующие крики на итальянском. Иванов прекращает танец и выходит на рампу. Складывает пальцы рупором:

— Синьоры, я здесь перед вами, чтобы не допустить тлетворных влияний Запада на наш великий русский советский балет…

Кто-то из партера метко кидает в него спелым помидором. Иванов не успевает увернуться. Я явственно слышу звук лопающегося овоща об аккуратно выбритую щеку товарища замминистра. Этот звук меня будит. Просыпаюсь. Щедрин приподнимается с подушки:

— Что, сон плохой приснился?

— Иванов сорвет мне «Щелкунчика»…

В руку был сон. Началась гнусная, тягомотная волокита с оформлением Колпаковой на поездку в Рим.

Ну за что можно зацепиться? К чему придраться? Чайковский. «Щелкунчик». Классическая постановка Вайнонена. Колпакова — Герой Социалистического Труда, народная артистка СССР. Прима Мариинки. Выездные дни у нее в резерве еще есть. Казна получит с римской оперы свободно конвертируемую деньгу. Неужто просто месть? Мне месть? Что не пресмыкаюсь, не лизоблюдствую?..

У наших нелицеприятных взаимоотношений с товарищем Ивановым за спиною целая история. Плохая история. Моя собственная маленькая повесть о капитане Копейкине.

Пиком схватки с Ивановым был 1978 год.

Мой творческий вечер в Большом. 35 лет, как я на его сцене танцую.

Повсеместно принято, что юбилярша сама называет программу. Лучшее из прежнего репертуара и что-то совсем новое. Так заведено. Вот мой проект: второй акт «Лебединого озера» и бежаровские «Айседора» и «Болеро». В Москве — вообще в советской стране — моего «Болеро» еще не видели. Хотя партию «аккомпанемента» наши московские танцо ры знают. Для недавних австралийских гастролей по желанию импресарио Майкла Эджли в Сидней прилетал солист бежаровской труппы Петр Нарделли. И за несколько дней разучил с нашими мужчинами всю партию. Шесть раз мы станцевали «Болеро» в Австралии. Эджли не просчитался — оно имело успех. Впрочем, шло «Болеро» в Австралии, естественно, тайно, без разрешения Москвы.

Репы пареной проще догадаться, что директор театра Иванов не пропускает на сцену Большого «Болеро».

Станцуйте что-то другое.

Зачем другое?

Москвичам это чуждо.

Мой вечер. В мою честь.

В театре нет стола.

Стоимость постройки стола для моего танца я оплачу из своего кармана.

«Болеро» Бежара на сцене Большого театра идти не может.

Почему?

Исполните вместо «Кармен-сюиту». Вы же ее, кажется, любите?

Но я хочу в свой юбилей станцевать что-то новое. То, что я хочу.

Достаточно «Айседоры».

«Айседору» Москва видела.

«Болеро» Бежара на сцене Большого театра идти не может. И не пойдет!

Но почему?..

На наш диалог с Ивановым не хватит писчей бумаги.

Коли Иванов сказал «нет», значит, «нет» и будет. Задняя скорость в его круглой, серьезной голове не включается. Сломана. Упрям товарищ Иванов, до патологии упрям.

Через Петра Хомутова, теперешнего директора нашего балета (он бывший танцовщик), выясняю истинную причину столь категорического запрета на «Болеро»: «Этот разнузданный порнографический балет модерниста Бежара со сцены Большого театра показывать публике нельзя. Полуголая женщина на столе и мужики-ротозеи вокруг. Стриптиз какойто! «Болеро» для «Фоли Бержера» и «Мулен Ружа», но никак не для Большого. Пока я директор, я не дам осквернить наш храм искусства»… Приблизительно так звучали ивановские доводы в доверительном пересказе Хомутова.

А разве Иванов живьем «Болеро» видел? — недоумеваю.

Вряд ли. Но кто-то из ездивших с вами в Австралию написал ему докладную записку. И фотографии приложил.

Кто же это такой неленивый? Из танцоров? Мне аккомпанировавших?..

Не спрашивайте, Майечка. Этого я вам сказать не могу, — отвечал Хомутов.

Я ломилась во многие двери. Но всюду меня поджидал непреклонный отказ. После я выяснила, что Иванов заручился поддержкой своему мракобесию у Зимянина, секретаря ЦК КПСС по идеологии. Значит, все пути были мне перекрыты. Тупик. Надо было либо до конца стоять на своем и отменить юбилейный вечер, либо заменить «Болеро» «Кармен-сюитой». Я тянула с решением. Дни убегали. Дата концерта устрашающе приближалась. Театр замер в напряжении — чем у Плисецкой юбилей закончится?..

Но выход все же нашелся. Кто в иерархии Системы выше Зимянина? Только Брежнев. Надо добраться до него. Или — до одного из его ближайших помощников.

Ценою неимоверных усилий удается встретиться с Андреем Михайловичем Александровым. Он — как бы правая рука Брежнева. Профессиональный политик. Человек достаточно образованный, знавший иностранные языки. Ему не пришлось, а это редкость, объяснять, что такое «Болеро», кто такой Морис Равель и при чем тут Морис Бежар…

Помогли мне — вот когда формула Игоря Моисеева сработала — и иностранные журналисты. Из театра в преддверии моего юбилея завеяло «запахом жареного», и журналисты активно стали домогаться интервью со мной. А телефон-то прослушивают… Это уже чистая политика.

Но главной силой, поколебавшей дремучий тандем Иванов-Зимянин, был, повторю, Александров. Со слов его дополню — Александров говорил о моем отчаянии Брежневу, тот что-то промямлил доброжелательное в ответ, и Александров получил основание сослаться на авторитет первого официального лица страны.

Я станцевала «Болеро»! И мой истязатель Иванов добрую неделю ходил по театру с пепельно-фиолетовым лицом утопленника. Крушение. Погребение Помпеи. Гибель «Титаника». Плисецкая подрывает основы устоев советского государства. Разве мог товарищ Иванов позабыть свое бесславное поражение, свой позор? Ведь моя схватка с ним шла на глазах всего театра.

И вот ныне матч-реванш. Вот чем провинился «Щелкунчик». Вот чем негож Петр Ильич Чайковский. Вот почему неприемлема Ирина Колпакова. Вот объяснение, сокрытый смысл происходящего…

Что ж, увы. Победил в этот раз Иванов. Я проиграла. Сорвал-таки «Щелкунчика». Не поехала в Рим Колпакова.

Ну, а римский театр? Уже реклама дана. Менять объявленный репертуар поздно. Абонементы на рождественские спектакли проданы. Детишкам мамы-римлянки рождественскую сказку в римской опере наобещали… Хочешь не хочешь, из-под земли извлекай «Щелкунчика», синьор Антиньяни, директор оперы города Рима. Пригласили балетмейстера из Праги. Как пожарника на пожар. Не из Санкт-Петербурга…

Да еще потеря. Приказал Иванов только телевидению (а он до театра там хорошо руководил) размагнитить пленку моего удачного, на нерве «Болеро». Вот и исчезло оно. Кануло в вечность. Жаль! А то, не дай Бог, сунут нерадивые работнички мой вечер в эфир, и погибнет в одночасье советская страна от порнографических фантазий Бежара.

Устал римский театр от меня. От неопределенности, зыбкости: приеду-не приеду, пустят-не пустят, можно-нельзя. Гадай на ромашке. Но мой контракт с Римом впрямую расторгнут так и не был. Просто замолкло все как-то, застыло. Даже финансовые расчеты застопорились. Вот уж и, кстати, опять о них.