Я, Майя Плисецкая

А выдержу ли такую нагрузку? И для двадцатилетней это непросто будет…

Панченко принимает программу.

— Приветствия будут?

— Ни единого слова, Владимир Всеволодович, пожалуйста. Только танец.

— Хорошо, Майя Михайловна, будем работать…

Кармен да и Айседору я давно не танцевала. Начинаю вспоминать. Помню. Прочно помню. Память хорошую хореографию держит цепко. Когда логика связывает движения, словно звенья на нашейной цепочке, одна комбинация как бы подсказывает телу следующую. Но все же приехать в Москву надо пораньше. Заблаговременно…

А что сейчас кстати, творится там?

Мы прилежно не пропускаем ни одной передачи московских новостей. Благо обе российские программы в Литве принимаются. Но вести — дурные. Взбесившийся Верховный Совет, который почему-то упоенно величает себя Парламентом, его бесстыжий насупленный пастух под трехцветным российским полотнищем, — льют речи, от которых тошнота подступает к горлу. Речи знакомые. Наглость и мракобесие. Коммунизма им снова хочется. Значит, я ошиблась в одной из предыдущих глав, что коммунизм сдох. Не тут-то было. Здоров-здоровехонек.

Смотришь иногда такое парламентское светопреставление и еле сдерживаешься, чтобы не швырнуть в экран что-нибудь тяжелое. За каждым словом подтекст: дайте власть. И прямые угрозы тем, кто не хочет возврата к прошлому. Но такие наглецы часто побеждают.

Этой весной завел, к примеру, наш Верховный Совет новый закон. Надо опять менять советским гражданам заграничные паспорта. Старые опять недействительны — никуда не выедешь. Паспорта-то те же, знакомые с серпом и молотом, со словом «СССР' посередине. Не отличишь от прежних. Вся заковырина лишь в цифрах (серия другая). И печать на твоем лице иного министерства. Вот и вся новизна! Но маяты сколько, нервов! Подали и мы с Щедриным бумаги.

Месяц проходит. Второй на исходе. Не выдают нам новых паспортов. Что происходит? И официальный ответ: «Мы вас проверяем». Плисецкую два месяца проверяют. Щедрина два месяца проверяют. Что в нас нового, непонятного? Одно издевательство, унижения. Нет, не сдох коммунизм. Здоров-здоровехонек.

Ощущение опасности возрастает. Неужто новая гражданская война в России? День намеченного отъезда в Москву приближается. Уже билет куплен. На 29 сентября. А вдруг начнется заваруха раньше? Пропал тогда мой юбилей. А если когда в Москве буду? Тоже плохо. Гадать нечего. Еду.

Вхожу в родной, но теперь вроде чужеземный, не мой Большой театр. Давно не касалась дверей первого подъезда моя рука… А если поточнее? Четвертого января 1990 года был мой последний спектакль здесь. «Чайка». А потом в марте 1992-го — «Лебедь» на вечере Вишневской. А сегодня 30 сентября 1993 года. Срок.

Мой пропуск в театр давно просрочен, да и не при мне он, дома где-то лежит. Чего доброго, не пустят еще, как Мариса Лиепу. Или, может, какие порядки новые завели?..

Незнакомый вахтер делает пол вопросительного шага навстречу. На лице строгость. Неприятно признаваться, но сердце мое дрогает. Так и есть. Не пустит. Надо объясняться. Раньше был столик, а возле него вахтер — всегда знакомый. А теперь построили что-то вроде невысокой загородки (мимолетная мысль, что такие дверцы сооружают в загонах для овец). Но сзади голос «Это Плисецкая». Незнакомый вахтер вполне искренне улыбается и говорит:

— Проходите, пожалуйста.

Через сцену — там распеваются оперные — иду в свою артистическую. В ту, куда пристроила меня пятьдесят лет назад Валя Лопухина. Балеринские поколения. Скоротечная балетная жизнь. Лишь я подзадержалась…

Пошли репетиции, классы. Первым делом прохожу «Айседору» с пианисткой Наташей Гавриловой. Мои темпы она помнит. Играет удобно. Завтра порепетирую с детьми. Дети не из московского хореографического. А, как объясняет мне Миша Крапивин, уже позанимавшийся с ними до моего приезда, «воспитанники хореографической школы фонда поддержки балетного искусства». Ишь ты, я и не знала, что такой фонд и такая школа теперь в Москве есть. Дети хорошие. Складные и трогательные. То, что мне надо. И Бежар был бы доволен.

Миша Крапивин — в недавнем прошлом блестящий премьер театра Станиславского — очень помогает в реализации моего замысла концерта. Помимо подготовки детей он тренирует четырех солисток «коллективного лебедя». Солистки (Рыжова, Попова, Макарова, Крапивина) тоже из театра Станиславского. Мне не хочется одалживаться у Большого. Рана обиды все еще свербит мою душу. Заживет ли она когда…

Какого числа приезжают французы? Чуть загодя? Или совсем впритык? Помимо балета Дю-Ренн, из «Гранд-опера» ожидаются две первоклассные пары. Что ж, кажется, вечер собирается.

Но наступает второе октября. Утром я вдоволь нарепети-ровалась. Дело продвигается. А вечером по телевидению показывают отвратительные кадры митинга необольшевиков на Смоленской площади. Кое у кого из митингующих в руках физиономия Сталина. Любители равенства и братства перегородили Садовое кольцо всяким хламом и подожгли. Полыхает огонь. С железными трубами красно-коричневые наскакивают на милицию. Кажется, впервые за жизнь я сердобольно сочувствую милиционерам, я на их стороне. Камеры выхватывают озверевшие лица, удары, кровь, гримасы раненых. Не началась ли заварушка? Пропал тогда мой юбилей. Или этим все закончится?

Третье октября. Вновь мое рабочее утро в Большом. Дело хорошо продвигается. А к вечеру меня охватывает нешуточная тревога. Милицейские заграждения сметены. Воинственная, клокочущая, разъяренная толпа захватывает мэрию и устремляется в Останкино, к телевидению. Передачи первой программы обрываются на полуслове. Что там? Неужели предчувствия не обманули? Черт с ним, юбилеем. Что будет со страною?..

Как развивались события, — известно очень широко. Идеальный летописец ныне — телевизионная камера. Многочасовой гениальный репортаж CNN о путче в мельчайших деталях рассказал о кровавых событиях миру. Что, если б была у нас видеопленка взятия Казани Иваном Грозным или крепости Измаил Суворовым? Как будет жить мир дальше под пристальным глазом телевидения?..

Введен комендантский час. Штурм Останкина, кажется, отбит. Бессонная ночь у телевизора. Звуки выстрелов, доносящиеся с улицы. Зарево пожаров вдали ясно видимо с балкона шестого этажа нашей квартиры. Толпы москвичей по Тверской прямо под моими окнами, идущие отстаивать демократию к Моссовету… Я слышу топот ног по асфальту проезжей части улицы.

Томительное утро следующего дня, утро штурма Белого дома…

Посмотрев по телевизору сражение и арест главарей мятежа, я пошла пешком в театр. Классы сегодня отменены. Но мне пропустить занятия никак нельзя. Впрочем, будет ли мой вечер?

Родион звонит мне из Стокгольма (идут переговоры с королевской оперой о постановке его «Лолиты») — выезжать в Москву? Будет твой вечер? Или возвращаться в Мюнхен?..

Но я ответить ничего не могу. Никто ничего не знает. Действует комендантский час.

Спускаюсь пешком вниз по Пушкинской. Это параллельно моей Тверской. Здесь прохожих поменьше, поспокойнее. Баррикады вчерашней ночи еще не разобрали. У стен домов по тротуару заграждения пониже, и я преодолеваю их без труда. Но и по центру улицы пробраться можно, изловчись только. А уж танку какому-нибудь — смех один — препятствие чисто символическое. На углу Столешникова взъерошенная компания мрачных людей попивает чай из жестяного термоса. Жуют бутерброды. Уселись кружком, прямо на асфальт. Не холодно ли, господа-товарищи, для октября-то будет?..

В театр меня пропускают. Тот же вахтер, что был на подъезде в первый день. Меня теперь он знает.

— Заниматься пришли? Вы от Белого дома далеко живете?

И, не слушая ответа, продолжает:

— Я на Дорогомиловской. От нас все видно было. Как на ладони. Дым валил. Пальба…

Каждый хочет в эти дни как-то вписать себя в произошедшее. Ну, хоть географически.

В театре я никого не встречаю. Совершенно никого. Большой словно вымер. Значит, я одна такая старательная. Подобного ощущения опустелости за свои пятьдесят театральных лет я не упомню.