Я, Майя Плисецкая

Вас я выпущу, — обращается он к Щедрину. — А вас, Майя Михайловна, не могу. Ваш паспорт с первого января недействителен.

Почему недействителен? Я начинаю волноваться.

Как это может быть? Срок его годности истекает лишь в ноябре 1996 года. Посмотрите. И выезд мне разрешен. Вот штемпель «многократно» до первого ноября 1993-го. Он еще действителен.

Но пограничник возвращает мне паспорт.

— Я все это вижу. Повторяю, ваш паспорт недействителен с первого января 1993 года.

— Как так? Вы ничего не путаете?

— 31 декабря — в мое прошлое дежурство — я бы вас выпустил. Паспорт был действителен. А сегодня выпустить не могу. Паспорт недействителен.

— Что же мне делать?

— Попробуйте обратиться к консулу в аэропорту Шереметьево. Номер его телефона…

Родион записывает цифры на посадочном талоне. Он взбешен:

— Теперь вы понимаете, отчего все бегут отсюда?..

— Не кричите на меня. Я выполняю инструкцию.

Мы звоним консулу. Вот такой диалог:

— Слушаю.

— Здравствуйте. С вами говорит Плисецкая.

Молчание.

Я продолжаю:

— Меня не выпускают. Пропадет авиабилет. Послезавтра объявлен концерт в Брюсселе. Как мне быть?

— Ничем помочь не могу.

Трубка на другом конце провода укладывается на рычаг.

Давненько таким ледяным, неприветливым тоном не говорили со мною в этой стране. Давненько не отвечали на приветствие…

Мы начинаем лихорадочно искать выход. Кому позвонить? Чей телефон наизусть помним? Но кого застанешь — вот вопрос — сегодня воскресенье?..

Разбираю по радио, что уже объявлена посадка. Через полчаса самолет взмоет в воздух. Раз так, пускай Родион летит один. Пускай захватит мой чемодан и лебединую пачку. А я с утра брошусь по министерствам паспорт менять. Авось, пойдут навстречу. Тянуть не будут. Как бы только немецкую визу в новый паспорт поставить? К немецкому посольству не подойдешь. Там многие тысячи жаждущих…

Наконец через знакомого, тот через другого, другой — до следующего — узнаем телефон дежурного по Министерству иностранных дел. Голос приветливый.

— Да, это так. Так. Ваш тип паспорта, Майя Михайловна, более не действителен. Надо будет поменять.

— Это можно сделать завтра?

— Нет, завтра нельзя.

— Почему?

— Раньше апреля новые паспорта еще готовы не будут…

Какая абракадабра! Ничегошеньки не поменялось в нашей жизни. Та же рабская зависимость от внезапных прихотей Властей. О страна абсурдов! О мать-Россия!..

Но тут в момент телефонных переговоров напротив меня внезапно оказывается немолодой пограничник в погонах майора. Он переминается с ноги на ногу, ожидая окончания разговора.

— Мне передали, Майя Михайловна… Вы говорили с консулом? Что он ответил? Я рискну Вас выпустить под свою ответственность. Пожалуйста, не беспокойтесь. Я старший в смене. Мне очень понравилась Ваша «Дама с собачкой», которую я видел по телевидению…

Через алюминиевую кишку мы входим в самолет «Люфтганзы». Успели.

Еще один стресс. Еще одно унижение. Еще одна идиотская нервотрепка.

Но и еще одна добрая мимолетная душа на пути моей жизни. Впопыхах я даже не спросила, как зовут отзывчивого майора.

А мы хотим совсем малого — уезжать и приезжать в Москву, когда нам того хочется. Всего-то! Неужто для этого другой — заграничный — паспорт нужен?..

А может, меня еще вернут?.. Знакомая трусливая мысль…

Но нет. Немецкий самолет, чуть подрагивая на швах бетонных полос, отчаливает от здания шереметьевского аэропорта. Заводит моторы. Вот взлетная полоса.

Отрываемся от земли.

Так где все ж мой дом?..

Глава 49

КОМЕНДАНТСКИЙ ЧАС

Пора подводить итоги. Эта глава последняя. Вчера я разговорилась с женщиной, которая убирает нашу квартиру на Терезиенштрассе. Фрау Штайнбайссер. Разговор глупый, бабский, мечтательный. Хотели бы вы, чтоб вам снова было двадцать? И вдруг фрау говорит:

— Нет, не хочу никаких двадцати. Опять только работать? Я и в этой жизни одну работу лишь видела. Весны не замечала. Мир не посмотрела. А мне двадцать нужно?

Для балета двадцать — самое подходящее дело. Но двадцать, когда жизненный путь уже определен? Когда ты уже в Большом? Когда позади балетная выучка? Когда «Щелкунчик» и «Раймонда уже станцованы? Когда несколько уроков с Вагановой состоялись?..

Если так — давайте мне двадцать. Возьму. Попробую пожить по-иному да поумнее. Постараюсь — твердо обещаю — избежать целой горы ошибок, которых я за жизнь столько понатворила. Но не наделаю ли новых? Характер-то мой не поменяется.

А если брать двадцать, то, верно, уж не будет ни Кутузовского проспекта, ни встречи с Щедриным, ни «Кармен-сюиты», ни «Дамы с собачкой»?

Нет, не согласна. Тогда Бог с ними, с двадцатью. Пускай останется так, как задано… Тогда отвечу, как фрау Штайнбайссер: «Нет, не хочу двадцати».

Конечно, двадцать лет тем сказочны для всякой женщины, что в двадцать выглядит она хорошо круглые сутки. А к тридцати, увы, хороша она уж часа этак три за день. Потом — того меньше. А к пятидесяти сверкнут пять-семь минут. Да и то в выигрышном освещении, со старательным макияжем.

На юбилейном вечере — возвращении Галины Вишневской в Москву, где я приветствовала ее своим «Умирающим лебедем», после концерта, на вечеринке в Хоровом зале Большого мэр Санкт-Петербурга Анатолий Собчак полушутя-полусерьезно предложил мне отпраздновать мой грядущий сценический юбилей в городе на Неве. Я полушутя-полусерьезно согласилась. Что ж, пятьдесят лет на балетной сцене отметить можно. Вспомнилось только, как Игорь Федорович Стравинский, у которого я была в гостях в Лос-Анджелесе с моей американской подругой прелестной Леной Атлас (я привезла И.Ф., по просьбе его жены Веры Артуровны, целый гербарий сушеных целебных подмосковных трав), зло язвил об артистических юбилеях:

— До небес товарища вознесут. А сами, кроме погибели в геенне огненной, ничего коллеге не желают…

(Слово «товарищ» Стравинский употреблял в старинном, Никак не в советском смысле; я отметила это в дневнике.)

Но если праздновать, то можно и без лукавых речей? Праздновать безо всяких приветствий. Один танец — и только.

Собчак предложил мне набросать программу вечера и прислать ее ему. Вернувшись в Мюнхен, я сделала это и, как казалось мне, с надежной оказией послала в Петербург. Но, как водится под российским небом, письма моего Собчаку не передали. Все заглохло. Потом устроить мой праздник вознамерились литовцы, но тоже заглохли. Был и проект француза Сарфати провести мой вечер на сценах «Гранд-опера» и «Метрополитен». Но Альбер Сарфати внезапно умер.

Что ж, обойдемся без юбилея.

Но июньским днем в мое нынешнее литовское лето

1993 года ворвался телефонный звонок из Москвы. Звонил Владимир Панченко:

— Как вы отнесетесь, Майя Михайловна, если ГОСКО совместно с Большим театром проведут в октябре ваш юбилей на сцене Большого?

— Большой вряд ли праздновать меня захочет. Там Плисецкую уже давно не жалуют.

— А если они все же захотят? Какая может быть программа вечера?

— Программа-то у меня готова. Даст театр сцену?

— Это наша забота, Майя Михайловна. Предварительное согласие я уже имею.

Я достала черновик своего пропавшего письма Собчаку и перечла предлагавшуюся программу моего вечера. Три отделения.

Первое.

Оркестровая увертюра.

«Умирающий лебедь» (четыре балерины, вступающие друг за другом вдогонку).

«Умирающий лебедь» (теперь я).

Два-три классических па-де-де. (Хорошо бы позвать гостей, из «Гранд-опера», например.) Фламенко. (Испанцы.) «Айседора». (Я.)

Второе отделение. «Кармен-сюита».

Но не целиком, а двадцатиминутный конспект балета. Дайджест, как говорят американцы. Мне нужна помощница — и силы сэкономлю для третьей части вечера, и публику развлеку: две Кармен, значит, два Хосе, маленький поединок.

Третье отделение. «Безумная из Шайо».

Моя последняя работа. Москвичи всегда были охочи до нового. Им будет интересно. Для этого надо привезти рейнскую труппу Джиджи Качиулиану. В полном составе, с декорациями.