Страница 42 из 67
Федор стянул ее за руку с лавки, и, бросив на пол полушубок, поставив жену на колени, потрепал ее по щеке: «Вот и хорошо, Лизавета!»
Она наклонила голову и, взглянув на него покорными, синими глазами, ласково прильнула губами к его телу.
Волк задумчиво посмотрел на тушу лося, что лежала в снегу и улыбнулся: «А я вам говорил, Матвей Федорович, что надо с собой топор брать. Сейчас разрубим, и донесем до избы, куда мальчику тринадцати лет это тащить?»
Матвей поднял голову и принюхался: «А все равно весной-то пахнет, Михайло Данилович, в Париже о сию пору уже и цветы распускаются, а тут вон, — он наклонился и набрал в ладони снега, — пока это растает все, мы уж и уедем».
Волк посмотрел в ярко-голубое, высокое небо и, сбросив с плеча переметную суму, попросил: «Вы, Матвей Федорович, подкатите бревно какое-нибудь, все удобней будет».
— Я смотрю, ты по Москве заскучал, — присвистнул Матвей. «У меня тоже сие было, как мы с адмиралом в Углич отправились. Избы грязные, тараканы во щах, а я все равно — сижу и думаю, — Господи, хорошо-то как!
— Хоша бы по Красной площади пройти, Матвей Федорович, — тоскливо сказал Волк, рубя мясо. «Вы же тоже, как я — коренной московский, хоша и на ступенях трона царского рождены, а я — в избе на Китай-городе, а все равно — понимаете. Ну, одна такая она на земле, Москва-то».
Матвей вздохнул, и, потрепал зятя по плечу, заметил: «Это верно, Михайло. Я-то уж не приеду сюда более, там, — он махнул рукой на запад, — жизнь доживу, а ты мужик молодой, может, и вернешься еще».
— Было б за чем, — буркнул Волк, складывая мясо в пропитанные кровью холщовые мешки.
Матвей поправил связку битой птицы, и наставительно сказал: «А сего ты не знаешь. Я вон, как в гробу, рядом с телом зятя моего отсюда выезжал — тоже думал, что не вернусь никогда.
А за семьей отправиться пришлось, вот и сейчас — то же самое. Что у нас окромя семьи-то есть — ничего более».
— У меня и той нет, — Волк вскинул на плечо мешки. «Ладно, пойдемте, еще воды натаскать надо, и удочки проверить, что я у проруби поставил».
— У тебя дети, — присвистнул Матвей. «Я-то думал — ну, Иван Васильевич отродясь, свои обещания не выполнял, а тут видишь — жива моя Машка оказалась. Значит, и у меня семья».
— Ваша дочь, — вдруг сказал Волк, когда они уже вышли на узкую тропинку, что вела к реке, — она ж наследница престола царей московских.
Матвей вдруг остановился и холодно проговорил:
— О сем, Михайло, болтать не след, понял? Я ведь тоже языки отрезать умею, не один на своем веку вырвал. Я, почему Машку в Лондон везти не хочу — слишком на виду там все.
Вон, к Питеру приезжали ведь, — Матвей сочно выматерился, — хотели из него самозванца сделать. Еще чего не хватало, чтобы из-за моей дочки тут смута очередная поднялась, — он помолчал, — дай им Господь с этой покончить.
Волк подышал на руки и спросил: «Матвей Федорович, а у вас еще дети были?»
— Были, да нет их более, — Матвей помолчал. «Двоих я вот этими руками убил, мальчиков, ну и еще один — тоже ребенком умер, вечная ему память, — Матвей перекрестился и быстрым шагом пошел вперед.
— Да, — Волк вздохнул, провожая его глазами, — прав был Джон — не надо вопросов задавать, а то скажут тебе то, чего бы ты лучше не слышал.
Он взглянул на дым, что поднимался вверх от избы, и подумал: «Щи-то настоялись со вчерашнего дня, еще вкуснее. И блины Лизавета Петровна обещала испечь, хоша и постные, а все равно — хочется. Ну, теперь у них хоть мяса вдосталь, будет, Пасха той неделей, пусть отпразднуют, как положено».
В избе было тепло. Марья прикорнула на лавке, обняв куклу. Волк заглянул в горницу и сказал:
— Лизавета Петровна, я вам там на дворе льда сложил напиленного, с реки. Как вода нужна будет, просто берите и кидайте в горшок, мы так в Тюмени делали, там тоже колодцев не было, а зимой всякий раз по снегу с ведрами не набегаешься.
Лиза воткнула иголку в ворот рубахи, и, зарумянившись, поклонилась: «Спасибо вам, Михайло Данилович. Летом-то ничего, с утра десяток ведер принесу, на весь день хватает, да и дети в реке купаются, и я сама, — она вдруг жарко покраснела, и отвернулась.
Волк вдруг вспомнил, как купались они с Федосьей на Туре и тоже почувствовал, что краснеет.
— Вот, — сказал он, наконец, — мясо у вас в амбаре уже, птица тоже, а рыбы цельная кадушка получилась, я вам там строганины сделал, как в Сибири готовят. А теперь давайте, дров наколю, хоть и весна уже, а все равно — зябко, пригодятся еще.
— А вы давайте рубаху, — велела Лизавета, — Матвея Федоровича я вещи починила, теперь ваши. И кафтан тоже, а то он у вас истрепался.
— Я ж плотник, — усмехнулся Волк, — чего это мне в бархате щеголять. Хотя ежели не тут, — он обвел рукой горницу, — то я одежду хорошую люблю, это у меня с юношеских лет еще, я на Москве в шелковых рубахах ходил.
Он снял через голову рубаху, и Лиза, опустив глаза, подумала: «Господи, красавец какой».
Она краем глаза поймала блеск алмазов на кресте и тихо сказала: «Это батюшкин у вас».
— Да, — Волк присел поодаль. «Марфа Федоровна его моей жене отдала, как та в Сибирь уезжала, а когда Федосья умерла, — он на мгновение прервался, — то мне его велела надеть».
— Можно? — тихо спросила Лиза. «Давно я его не видела».
— Конечно, Лизавета Петровна, — он наклонил белокурую голову. «Будто свежим ветром пахнет, — подумала Лиза и осторожно сняла крест. Волк почувствовал прикосновение ее пальцев и закрыл глаза. «Господи, как сладко, — подумал он, — что же это со мной. Нельзя, нельзя, она замужем, даже и думать о ней нельзя».
Лиза положила крест на ладонь и грустно сказала:
— Как батюшка умер, мне семь лет еще не исполнилось. Но я его хорошо помню, как будто вчера это было. Он был добрый, Михайло Данилович, я таких добрых людей и не встречала более. Добрый, и нас всех, детей, любил одинаково, — хоша его были, хоша нет, разницы для него не было. Возьмите, спасибо вам, — она протянула ему крест и Волк попросил:
«Наденьте, пожалуйста, Лизавета Петровна».
Ее рука на мгновение задержалась на мягких, белокурых волосах и Лиза чуть вздохнула.
— Как мы с Федосьей встретились, опосля разлуки, — тихо сказал Волк, — у нее дочка приемная была, Марфа, молочная сестра Даниле нашему, и еще одну дочку она родила, Беллу, от дяди вашего, Степана Михайловича. Мне тоже, Лизавета Петровна, нет разницы — все они мои дети. Ладно, — он поднялся, — пойду дров наколю, а то обещал и не делаю, нехорошо сие.
— Так оденьтесь, — ахнула Лиза, — холодно на дворе еще, что вы!
Он вскинул топор на плечо и усмехнулся, встряхнув головой: «Это вы в Сибири не бывали, Лизавета Петровна, вот там — и вправду холодно».
Лиза проводила взглядом мускулистую, стройную спину и, глубоко вздохнув, взяв иголку, прислушалась — Марья спокойно сопела носом, а со склона реки доносился веселый смех.
— А теперь мы с Матвеем Федоровичем починим крепость, — крикнул Федор сыновьям, — и можете опять атаковать! Только погодите, Степа, сбегай, скажи матушке, чтобы обед грела, уезжать нам скоро.
Лиза улыбнулась, и, быстро закончив шитье, взяв корчагу, сунула в печь горшок со щами.
Матвей проверил упряжь на своем невидном, буланом коньке и ласково сказал ему: «Ну, отдохнул? Теперь в Кириллов поедем, дорога хорошая, гладкая, не утомишься. Возьми вот, милый, — он порылся в кармане полушубка и протянул коню краюшку хлеба.
Тот взял ее мягкими губами и, коротко, нежно заржал.
— Любят вас кони-то, Матвей Федорович, — заметил Волк, что привязывал к седлу мешки с припасами.
— Так и я их люблю, Михайло, — рассмеялся Матвей, садясь в седло. «Меня батюшка покойный учил еще, а лучше его на Москве коней никто не знал. Лаской надо, лаской, тогда конь твой хоша из огня тебя вывезет. Сестра моя тако же — с ними мастерица управляться. Ну, поехали, Федор там с семьей прощается, за воротами его подождем.
Волк обернулся и успел увидеть, как Лиза, в простой шубейке и наброшенном на косы платке, тянется к уху мужа. Тот улыбнулся, кивнул головой и подбросил на руках дочь.