Страница 42 из 48
— Чтобы ты была рядом, — просто ответил он и вдруг, нежно, взял в большую ладонь ее грудь:
«Ты ведь кормишь еще?».
Марфа чуть покраснела: «Ну да, посему и…, - она не закончила.
— Да уж понял я, — Федор улыбнулся и провел губами по белой коже. «Оно, конечно, так во стократ слаще, — задумчиво сказал мужчина. «Хотя, — он помедлил, — есть и еще что-то, что тоже сладко, а я сего еще не пробовал, уж больно торопился».
— Попробуешь? — Марфа улыбнулась.
— И не один раз, — Федор вдруг рассмеялся. «А ты лежи, счастье мое, лежи, отдыхай».
— Уж такой отдых, — томно сказала Марфа, почувствовав его прикосновение. «Такой отдых, Федя, что боюсь, на Воздвиженку я отсюда не дойду — ноги не донесут».
Потом они лежали на полу, и Марфа рассматривала его рисунки. «Это все так, — Федор погладил ее по спине, — это я думаю, ну и рисую. Ничего, конечно, построить не удастся, — он помолчал.
— Почему? — серьезно спросила Марфа.
— Казне крепости нужны, церкви — храмы, а у бояр денег на сие не достанет, да и покажи такое, — Федор кивнул на рисунок воздушного, изящного дворца, — боярину, так он крестным знамением себя осенит, и побежит куда подальше. Заказчик, Марфа, он же дурак большей частью, уж прости меня, а без заказчика нам, строителям, жить не на что будет, — он наклонился и стал целовать ее, — медленно, ласково.
— Езжай в Европу, — вдруг сказала Марфа. «В той же Англии, или в Италии, — куда как больше строят».
Федор улыбнулся. «Да предлагали мне в Польшу перебежать, однако что за человек я буду, коли страну родную брошу. Хотя жалко, конечно, — итальянцы нам Кремль строили, а вон, рядом Троицкая церковь стоит — красоты такой, что редко оную в мире-то встретишь, и не итальянской она работы, а нашей. Можем, значит».
Она вдруг перевернулась и оказалась прямо под ним. «Можем, Федор Савельевич, — серьезно сказала Марфа. «И строить, и еще многое можем».
Федор рассмеялся и сказал: «Ну, давай, покажу тебе, что я-то могу, коли ты с прошлого раза забыла, хоша он и недавно был».
Марфа перекрестилась, поклонившись в сторону церкви, раздала милостыню, и, уже, оказавшись в возке, закрыв глаза, твердо пообещала себе: «Скажу. Нельзя иначе, — то дитя его. А там уж решать будем, что делать — вместе».
Улыбаясь, бросив еще один взгляд в сторону Китайгородской стены, она велела везти себя к монастырю Воздвижения Креста Господня.
Белая, длинношерстная кошка потерлась о ножку кресла и легко вспрыгнула на колени к мужчине. Тот подпер голову рукой, рассеянно почесав кошку, и посмотрел на шахматную доску.
— Вот так, — Борис Федорович Годунов, шурин государя Федора Иоанновича, глава регентского совета при царе, погладил ухоженную, каштановую бороду, и в три хода поставил царю шах.
Федор Иоаннович, все лаская кошку, вздохнул: «Батюшка покойный, да хранит Господь его душу, хорошо играл, конечно, а вот я, Боренька, не разумею, как тут что двигать».
Голубые, будто все время наполненные слезами, глаза государя взглянули на Бориса Федоровича. Тот на мгновение сжал пальцы, — скрытые длинными рукавами богатого кафтана, — до боли, до чуть слышного хруста.
Пасха была ранней, царь, отстояв все богослужения, заболел. У него распухло колено, он горел в лихорадке, и, наконец, впал в беспамятство. Борис вспомнил, как Богдан Яковлевич Бельский отвел его в сторону, в какой-то закуток за печью, и тихо прошептал: «Вот бы сейчас».
Борис только покачал головой — прозрачные глаза боярыни Воронцовой-Вельяминовой все время следили за палатами, неотступно, она не поднималась от ложа государя, только иногда кивала Марье Федоровне и та меняла холодную тряпку на лбу царя, или приносила снадобье.
Они были будто два ангела — одна повыше, другая пониже. Марфа была во вдовьем черном плате. Царица — в опашене цвета голубиного крыла. Борис наклонился и мягко сказал Марфе Федоровне: «Вы поезжайте домой, боярыня, детки же у вас, Марья Федоровна за государем присмотрит, тако же и мы с Богданом Яковлевичем».
Зеленые глаза обшарили его лицо — зорко, пристально, и Борис вдруг почувствовал, как мороз дерет его спину — хотя палаты были жарко натоплены.
— Горячие ванны бы ему помогли, — сказала Марфа, вставая. «Распорядитесь, Борис Федорович. А вы, государыня, продолжайте то снадобье давать, что я вам сказала, там его много, на день хватит вам».
Годунов проводил взглядом ее маленькую, стройную фигуру и еле заметно кивнул Бельскому. Тот только опустил ресницы.
— Может быть, Боренька, — осторожно сказал Федор Иоаннович, — пущай Марья Федоровна и Митенька в Кремле останутся? А то нехорошо выходит — как будто я брата своего единокровного ссылаю, от Москвы подальше, — он глубоко вздохнул и улыбнулся — слабыми, влажными губами.
— Дак говорили уж об этом, государь, — Годунов стал убирать шахматы, — сие желание батюшки вашего покойного, — чтобы царевич Димитрий и мать его в Углич уехали, в удел его, там не в пример лучше ребенку расти, нежели чем в Москве.
Федор Иоаннович встал, — Годунов тут же поднялся, — и прошел к низкому окну. Кошка зевнула и устроилась на толстом персидском ковре.
— Лето, какое славное в этом году выдалось, жаль, батюшка его не увидит, — царь погладил рыжеватую, растущую клочками бороду. «Вон и к вечерне звонят. Волнуюсь я за Митеньку, Боря, — царь повернулся, — хоша Марья Федоровна и восьмой женой батюшке была, однако все же венчанной, как положено, и царевич в браке рожден».
— Церковь сих браков не признает, — сухо ответил Борис. «Вы бы лучше, государь, о своих наследниках волновались, нет оных, по сей день, а надо, чтобы были».
Федор Иоаннович покраснел и пробормотал что-то — неразборчиво.
— А за царевича, — Годунов мягко улыбнулся, — не след тревожиться, там, в Угличе, и поиграть ему с кем будет — боярские дети, кровей хороших. Вона, — он кивнул на дверь, — Михаил Никитович Битяговский ждет, вызвал я его, чтобы вам, государь, представить.
Царь сморщил низкий лоб и беспомощно посмотрел на шурина.
— Правителем земских дел в Угличе вы его назначили, — помог Борис Федорович, — и смотрителем за хозяйством царевича, по моему представлению, на той неделе еще указ подписывали.
— Да, да, — рассеянно сказал Федор Иоаннович, — так здесь он? Ну, пусть войдет, пусть войдет…
Низенький, толстый Битяговский поясно поклонился царю и прижался губами к перстню с большим алмазом, что украшал палец Федора Иоанновича.
— Ну, ты там, — царь замялся.
— За здравием царевича и вдовствующей государыни следить непрестанно, жизнь свою положить, а их защитить, — отчеканил Годунов.
— Да, да, — согласился царь, и, наклонив голову, прислушался: «К вечерне звонят. Пойду к Иринушке, пора и в церковь нам».
Он прошел мимо согнувшихся в поклоне мужчин, и, как только за Федором Иоанновичем закрылась низкая, резная дверь, Годунов сказал: «Ну, ты, Михаил Никитович, помнишь, говорили мы с тобой о сем. Кормление у тебя с Углича хорошее будет, кроме того, — Годунов усмехнулся, — ежели сие дело получится, так и не скучно тебе там станет. Наверное».
Дьяк улыбнулся пухлыми губами. «Выйдет у меня, Борис Федорович, не сумлевайтесь».
— Ну, вот и славно, — Годунов потрепал его по щеке. «Только, Мишка, помни, что я тебе говорил — ее больше всего опасайся. Там волчица такая, что скрозь тебя смотрит, и все чует».
— В монастырь бы ее сослать, и дело с концом, — раздраженно сказал Битяговский. «Ради чего рисковать-то?».
— Ну, знаешь, — он вдруг прервался, будто остановив себя, — нет, ладно. А ты, Мишка, жди — как надо будет, я гонца пошлю».
Битяговский поклонился и вышел, а Годунов, потрещав пальцами, посмотрел на шахматную доску.
После ванн государю стало лучше, он отдышался, пришел в себя, и даже сел за трапезу.
На следующий день Борис отозвал Бельского в какой-то темный угол, и сказал, едва дыша:
«Не действует яд-то».
— Погоди, — медленно ответил тот. «Не торопись, Борис. Видишь, он уже опекунов для царевича назначил, Углич ему отписал. Погоди».