Страница 17 из 59
Он медлит, рассматривая меня — с интересом. Ярко-голубые глаза.
— Я — царь херусков.
Глава 4
Арминий и Вар
Когда мы едем, дождь все еще идет. Капли барабанят по крыше повозки.
Впереди шествуют легионеры Волтумия, позади шагом едут всадники Арминия.
К моменту, когда повозка въезжает в Ализон, мне кажется, что я знаю Арминия очень давно. Он германец из племени херусков, наших союзников, служил в армии, командовал конной алой во время восстания в Паннонии, получил венок и браслеты за храбрость, римское гражданство и титул «всадника». Он имеет право носить золотое кольцо — я вижу это кольцо на его пальце.
Все-таки мужество до сих пор ценится в Риме выше наследных прав.
Арминий с двумя турмами шел по следу дезертиров, разграбивших деревню германцев-марсов. Нам повезло, что всадники добрались сюда вовремя, иначе неизвестно, чем бы все это кончилось.
Ализон — один из старых наших городов по эту сторону Рения. Он выстроен по образцу римского военного лагеря с вкраплениями варварской архитектуры.
В жуткую грозу, под хлещущими потоками дождя наш маленький караван вошел в город. Мощенная камнем улица ведет к главной площади. Мы проезжаем дома, не слишком отличающиеся от домов Рима, — разве что здесь не нужно строить многоэтажных инсул для бедняков. Чего-чего, а места в Германии пока хватает. Дождь льет так, что из окна повозки город виден словно сквозь толстое стекло — это как взять критскую чашку и приставить к глазам.
Арминий поднимает голову, смотрит на меня. Взгляд острый, голос мягкий, обволакивающий, интонация задумчивая.
— Конец этой войны видели только мертвые, — говорит он.
Я киваю. Это цитата из трудов Платона. Не знаю, что имел в виду философ: то ли война никогда не заканчивается, пока люди живы, то ли мертвым лучше знать. Что-то в этом духе… Но самое интересное — в другом: варвар, дикарь, «фери» — цитирует греческого философа. Дожили.
— По мне лучше «Тимей», — говорю я. — Там Платон не так мрачен.
Арминий усмехается. Через светлую бровь идет старый, едва заметный шрам.
— Пожалуй, — говорит германец. — Идеальное государство, война Афин с Атлантидой. Один из самых интересных диалогов, на мой вкус.
Варвар, разбирающийся в диалогах Платона. Кто ты, царь херусков?
— Но меня всегда больше интересовал второй диалог с Тимеем, — говорит Арминий. — «Критий». Там, где Атлантида…
Атлантида — государство, которым правили сыновья Посейдона.
— …где Атлантида исчезает под бушующими волнами. Платон рассказывает, что некоторые атланты спаслись тогда, а именно — среди выживших оказались несколько сыновей Посейдона. Правители Атлантиды, что интересно. Спаслись — и, самое главное, вынесли знаки из орихалка.
Я киваю: правильный выбор, атланты. Орихалк — это небесный металл, который можно ковать раз в семь лет и который, что интересно, нельзя разрушить. В древности он ценился гораздо выше золота. Говорят, орихалк похож одновременно на застывшую ртуть и на серебро с медным отливом. Хотелось бы мне это увидеть.
— Я не думаю, что Платон прав, — говорю я. Дождь почти перестает, мы проезжаем мимо колоннады — чей-то частный дом, по отделке — совершенно столичный. Колонны поддерживают фронтон. Мокрый мрамор блестит. — Он был все-таки не великим оптимистом. Помните, что он говорит? Сыновья Посейдона. Бывшие правители Атлантиды несут с собой разрушение, как смертельную болезнь.
При слове «болезнь» Арминий морщится.
— Возможно, они несут с собой знание. Я не слишком верю в людей, — говорю я. — Так что, возможно, опасно именно это знание, а не то, что Платон понимает под «разрушением». Когда мы говорим «онагр», мы же не виним в убийственной силе его стрелы и вола, из чьих жил свиты веревки, дающие онагру мощь?
— Хороший пример, легат, — говорит Арминий и улыбается.
И снова его лицо кажется мне знакомым. Странно.
Перед главной площадью Ализона мы прощаемся с Арминием. Ему дальше в казармы. К дворцу пропретора я еду один — если не считать Тарквиния, который сидит напротив. Старик кашляет, он простыл в пути. Иногда мне кажется, что старость — это такой способ надоесть всем, никому специально не надоедая. Почему нет? Август этим прекрасно пользуется…
Лестница ведет в приемную Вара, часовые — в шлемах с гребнями, парадных — застыли у входа.
Я поднимаюсь, чувствуя дорожную усталость. Рабыня у входа подносит чашу, предлагая омыть руки и лицо, что я с удовольствием делаю. Вода освежает. Она пахнет розами, в чаше плавают розовые лепестки. В трепещущей поверхности отражается мое изломанное лицо.
Пол атриума отделан разноцветной мозаикой, фрески на стенах изображают пир, который никогда не закончится.
— Пропретор? — говорю я.
В атриуме пусто, вечереет, светильники отбрасывают вытянутые тени. Вольноотпущенник в тунике, расшитой красно-синим орнаментом, появляется как из-под земли. Он почти лысый, нос круглый, выражение лица — серьезное и слегка плутовское, на груди — бронзовая табличка, гласящая, что Квинтилион является распорядителем дома.
— Легат, мой господин сейчас выйдет. — Квинтилион сдержанно нагл. — Не угодно ли вина?
— Угодно, — говорю я.
Вино льется в серебряную чашу, темно-красное, как кровь из вены, слегка пенится у краев. Вольноотпущенник процеживает вино через сито — опять же серебряное, добавляет воды, подает чашу мне. Забавно. У нее круглое дно — уловка хозяина, не желающего, чтобы гости мало пили. Пока не выпьешь вино до дна, чашу на стол не поставишь. Смешно.
Квинтилион бесстрастно ждет. Серебро прохладное под пальцами. Я подношу чашу к губам, делаю глоток. Запах фалернского — нет, не фалернского — какого-то другого, но очень похожего на него вина, кружит голову. Вино в меру прохладное и слегка кислит.
— Я видел по дороге виноградники, — говорю я. Я их действительно их видел — около самой границей с Галлией, в долине Рения. — Здесь делают местное вино?
Квинтилион улыбается.
— Не очень хорошее. Варвары в основном предпочитают напиток, сваренный из забродившего зерна, — они называют его «пивом».
Напиток из зерна? Что-то подобное хлещет римская чернь. Я как-то пробовал — не слишком приятное пойло. Вернее сказать, омерзительное.
Чтобы смыть отвратительный привкус воспоминаний с языка, я делаю второй глоток. Хорошее вино. Почти фалернское, только чуть кислее, с легким привкусом меда и фруктов.
— Испанское, — говорит Квинтилион.
Я киваю. Где же пропретор? Ночь на дворе, а я еще не ужинал. В желудке — тонкая нить голода.
Германия. Я почти на месте. Но почему мне все вокруг кажется нереальным, словно меня здесь вообще нет?
Наконец я слышу шаги. Они мягкие, слегка даже шаркающие. Появляется Публий Квинтилий Вар. Мы знакомы еще по сенату — хотя, в сущности, никогда не были близкими друзьями. Вар старше и опытнее, я моложе. Сейчас я в дорожной одежде, а пропретор в белой тоге с широкой пурпурной полосой, словно только что вышел из здания сената. Он что, и дома ее носит?
— Гай Деметрий!
Он протягивает руки для объятий. У него крупное, слегка округлившееся лицо, капризная складка губ — и мягкость, которая словно проступает сквозь его черты. Но это мягкость скорее безволия, чем доброты.
Мы ритуально обнимаемся. Его объятия энергичны, как дохлая рыба.
— Легат, — говорит Квинтилий Вар. — Будьте как дома. Сочувствую вашей утрате.
Луций. «Смотри, Гай! Кузнечик». И ладонь открывается…
— Пропретор, — отвечаю. — Спасибо за ваше участие. Надеюсь приступить к своим обязанностям легата уже завтра.
Вар смеется.
— Молодость, молодость, — говорит пропретор. — Все торопятся жить. Похвально ваше стремление к службе, Гай Деметрий. Но к чему торопиться? Отдохните, привыкните, разберитесь, что у нас происходит. К слову, как дорога? Хорошо добрались?
Если не считать встречи с дезертирами-галлами, то прекрасно.
— Прекрасно, — говорю я. — Хочу, кстати, сообщить…