Здесь на Земле

Можно лишь догадываться, как нужно было обращаться с этим конем, чтобы он в итоге стал убийцей двух людей. Таро был машиной, настоящей машиной по добыче побед. Овес внутрь, навоз наружу — и шпарит, словно дьявол, не догонишь. Гвен видела отметины на его теле. Его били. Давно. В другой жизни, которая навсегда останется тайной. Судьба — дело личное, это ей теперь яснее ясного. Что перед собой видишь — то и есть, остальное — домыслы, досужие догадки.

Все же Гвен почти уверена, что Таро били цепью (по крайней мере один раз): по левому боку тянется хорошо заметный круговой след. Всякий раз, как она проводит тут рукой, Таро откидывает голову движением столь опасным, таким в буквальном смысле убийственным, что ее уважение к нему вспыхивает с новой силой.

Когда конь в мгновение ока перемахивает через поваленный ствол, Гвен все-таки начинают одолевать смутные опасения за свою жизнь. Теперь ей приходится убеждать себя, что ездить на Таро не опаснее, чем сидеть на заднем сиденье шалой «хонды» бывшего бойфренда, с ревом мчащейся в глухую полночь по калифорнийскому хайвэю. Неотвратимо близится самая чащоба леса, и девушка закрывает глаза. А когда открывает их опять, вредней Глухая топь, вся в бурой позолоте. Поднимаются с травы цапли. Лед затянул узкие заливы. Таро рысью мчится по прихваченному морозом илу, всюду снуют рачки-отшельники, мечется мелкая рыбешка. Старая ли яблоня так привлекла коня или кусты дикой ягоды — так или иначе, он вынес девушку прямиком к лачуге Труса.

— Нет, нет. Идем отсюда.

Конь и ухом не ведет. Гвен слегка дает ему под бока (сильней она ударить не решается) — никакой реакции. Таро тянется к груде мерзлых яблок. Что ж, остается только слезть, он теперь не скоро освободится.

Трус видит, как девушка соскальзывает с коня, и на какой-то миг ему кажется: это Белинда. На этом самом коне она обычно приезжала навещать его. Другие люди, бывало, привозили еду, одежду (Луиза Джастис, например; а Джудит Дейл вообще ходила регулярно), но именно Белинда несла ему то, почему он действительно томился. Фотографии его сына. Заметки о нем из школьных газет. Его Диктанты, Рисунки лодочек и усыпанных звездами ночей. Первый выпавший молочный зуб (Трус бережно хранит его в солонке под кроватью) и локоны бледных волос, аккуратно подобранные после домашней стрижки.

Обычно Белинда садилась на веранду. Иногда плакала. А однажды всю ночь провела у него на полу, закутавшись в шерстяное одеяло. Волосы у нее — цвета розы, губы были во сне приоткрыты…

Белинда умерла, много-много лет назад, — и в то же время вот она, стоит под яблоней. Трус торопливо сует ноги в ботинки и спешит наружу, к ней, раскрыв объятия. Она обернулась. Это не Белинда. Это девушка, которая уже была здесь прежде. Та самая, что оставила Трусу перед дверью старый компас, подаренный ему в день двадцатилетия, когда все для него еще было впереди.

— Я не вторгалась в частное владение, — спешно заверяет Гвен. Похоже, она только что плакала, думая об отце. А может, и нет: яркий солнечный день хоть у кого вызовет на глазах слезы. — Это все конь. Он любит яблоки.

— Все в порядке, — произносит Трус на удивление миролюбиво. Да, на щеках девушки действительно слезы. — Пускай себе ест.

Трус садится на шаткие ступеньки веранды и щурится на свет — лед превратил все вокруг в ослепительные бриллианты. Уж если водка на что и похожа, всегда полагал он, — так на лед. А вот джин, конечно, — это чистейшей воды снежок.

— По-видимому, вы не знаете, кто я, — предполагает девушка.

Она подошла и села рядом на ступеньки. Соседство для нее не из приятных, уверен Трус: он же помнит, когда последний раз мылся. Но на самом деле запах от него не противнее запаха болотной травы [24]или старых яблок в их винном брожении.

— Я — Гвен. Мой отец — Ричард Купер, а мать зовут Марч.

Трус оценивающе ее изучает — свою невесть откуда взявшуюся племянницу (если только она ему не врет). Хм… нос, и вправду куперовский — прямой, узкий. И эти бледно-голубые глаза…

— Я не очень похожа на свою мать, если вы об этом подумали. Так или иначе, вы — мой дядя.

— Ну, повезло так повезло, — произносит наконец Трус.

— Сумасшедшая семейка, — вторя, смеется Гвен.

— И ты даже не представляешь себе насколько.

Гвен кладет подбородок на руку и смотрит, как Таро хрупает яблоками. Здесь действительно красиво. Если не обращать внимания на обособленность, если одиночество — не гнетет. Трус поднимается со ступенек и идет к двери. Он не выносит долгого общения. Пять минут — как раз в пределах нормы. Но не больше.

— Вы куда?

Нет, он не желает больше вспоминать семью. Вспоминать тоску запредельную. У него есть на сейчас занятие получше.

— Домой, — бросает он через плечо.

— Опять к бутылке?

Подошел Таро, и Гвен, поднявшись, берется за уздечку.

— Это вроде как ваш род занятий, да? Быть вечно вдрызг пьяным?

— Ага, угадала, работаю алкашом.

Он жмурится на блеск ледяных алмазов Глухой топи. Можно просто толкнуть дверь, зайти и сделать вид, что на дворе под яблоней никого нет.

— А вы знаете — если вам это, конечно, интересно, — что ваш сын вообще не пьет? Даже пиво. Все вокруг, набравшись, могут лежмя лежать, а он и не притронется к бутылке.

Трус берется за ручку двери, но не входит.

— Вы бы гордились им…

Трус стоит спиной, но девушка чувствует: он слушает.

— …если бы озаботились хоть что-нибудь о нем узнать.

Трус оборачивается. Гвен, испуганная своей резкостью, замолкает. Дело ясное: такая не отступит. Если уж она любит — сражаться будет до последнего. Что она и делает сейчас.

— С чего ты взяла, что у меня есть выбор?

Его голос звучит грубо.

— Есть. Надо просто его сделать.

Трус смотрит, как она ведет со двора коня, огибает запертые садовые ворота и исчезает в глубине Глухой топи, где неясный свет послеполуденного солнца уже начал плавить лед. Что-то теплое затрепетало в груди у Труса, он опять садится на ступеньки. Расшатанные половицы скрипят, под ними в норе давно обосновались еноты. Когда Трус идет мимо здешних болот на 22-е шоссе, в винный магазин, что на обочине, — это, несомненно, выбор. Но все эти годы он не прекращал думать, что есть ведь и другой.

Делай что хочешь; делай что должен; делай что, как тебе кажется, делать не в силах.

Ему плохо. Если это апоплексический удар, то поделом ему — за все те разрушения, которые он навлек на свое изможденное тело. Если разбито сердце, то они это заслужил. Сегодня к вечеру так похолодает, что для ржавой железной печки потребуется куда больше дров. Дым над Глухой топью напомнит стаю черных дроздов. Трус будет пить сначала «лед», потом примется за «снежок». В общем, напьется до бесчувствия. А на следующий день, проснувшись на холодном полу, с удивлением обнаружит, что слова той девушки все еще звенят в его ушах.

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

16

Сколько навалит нынешней зимой снега? Вот что очень интересует жителей Дженкинтауна. Какой высоты поленницу складировать у веранды? Сколько денег дать Фонду снегокопов, который платит местным парням за очистку подъездных аллеек для престарелых горожан? Есть мнение — по крайней мере, среди завсегдатаев «Льва», — что предстоит долгий, тяжелый сезон (так, кстати, считают и постоянные посетители читального зала библиотеки). Шершни в эту осень ой как высоко соорудили себе гнезда — значит, снег будет глубокий. У овец и коней в ноябре особенно густая шерсть, белки все еще собирают на зиму каштаны, и славки уже мигрируют на юг, покинув гнезда в густых плющах и пролетая над Дженкинтауном куда раньше обычного.

У Кена Хелма рядом с его небольшим домом выросла целая гора. Он колой дрова все лето и всю осень. Жена и два его сына уже даже не реагируют на звук рубки, но слышат ее в своих снах: чуть только закроешь глаза — и в голове раздается ритмичное эхо. Приехала Сюзанна Джастис, заказать, как всегда, дров на зиму для себя и родителей. Не много-то и нужно — обогреть ее малюсенький коттеджик, но она тоже слышала, что эта зима будет чем-то страшным.

24

Просторечное название спартины (Spartina), растения более чем метровой высоты, листья которого осенью приобретают характерную ярко-золотистую окраску.