Здесь на Земле

— Все мы в ответе за себя. — Кен рулит, не обращая внимания на удары об ухабы. — Как и за то, что в итоге пожинаем.

— Э-э… Вы это о том, что сад миссис Джудит нуждается в уходе? Да?

— Нет, — отвечает за него Марч. — О том, что мы платим за все, что получаем. За маршрут по проселку, например, мы должны Кену на два доллара больше.

— Верно, — кивает Кен. — Евангелие от Матфея, глава двенадцатая, стих тридцать третий. [8]

Вот и дом. У нее сумерки, значит, в Пало-Альто солнечный полдень. Ричард, скорее всего, сейчас в своем офисе на центральной площади. Солнце в эту пору дня светит ему прямо в окна, такие высокие, что без помощи металлического стержня штор не задернуть. В такие полдни Ричарду нужно быть особенно внимательным: выстроенные в рядок на карнизе учебные образцы крайне чувствительны к свету.

В доме на Лисьем холме холодно. Однако прежде чем проверить, что с отоплением, и развести огонь в камине, она позвонит Ричарду. Куртка не снята, пояс с пристежным бумажником переброшен через плечо, Марч — в легком отчаянии — набирает номер. А может, даже и не очень легком.

— Как насчет чая? — спрашивает она Гвен.

Дочь плюхается в мягкое кресло с узором из роз.

— Угу.

— Я в том смысле, чтобы ты его заварила. Если не трудно.

Марч просто хочет, чтобы Гвен ушла на кухню. Ей нужно побыть наедине с мужем. Услышать, что она все та же женщина, которая целовала его на прощание в аэропорту. Услышать явственно, отчетливо, ибо сейчас, в этом доме, она совсем-совсем не та.

Не будь Марч столь рациональной, ей подумалось бы, что это ночной воздух таинственно манит ее, поверилось, что в грязных лужах на дворе скачут квакши, хоть сейчас и не сезон. Сердце бьется здесь иначе. Быстрее, гулче и опаснее.

Ричард часто заходил к ней в те годы, когда она ждала Холлиса, но ей и в голову не могло прийти, что не просто так. Она ведь дружила с его сестрой Белиндой, а он был добрый, слегка заторможенный малый, чуть ли не автоматически вызывавший к себе приязнь. Он кормил бесхозных псов и постоянно подбирал на трассах тех, кто ездил автостопом. Так что это было вполне в его духе — приходить к Марч с конфетами и книгами, как если бы постепенное забывание о Холлисе походило на выздоровление от некой опаснейшей болезни.

До нее так и не дошло бы, что Ричард за ней ухаживает — в такой вот ненавязчивой, еле заметкой форме, — если бы не день свадьбы Алана и Джули. Праздновать ее решили в канун Нового года. Марч было уже девятнадцать, и к тому времени она вообще почти перестала что-либо чувствовать. Могла вогнать булавку в палец, и кровь не шла, обходиться без еды целыми днями, не чувствуя голода, или простоять ночь напролет без намека на сонливость. Единственный признак того, что она была еще жива в день свадьбы, — боль в натертых новыми туфлями (купить их настояла миссис Дейл) пальцах ног.

Ее органы восприятия были все-таки еще работоспособны — слышать перешептывания гостей. «Ах, бедняжка! Чахнет, старится прежде времени. Девятнадцать лет, а поглядите-ка: бледная, унылая, почти привидение. А эти седые нити в волосах? А дрожащие руки?»

Чтобы хоть как-нибудь себя утешить, она осушила пять чашек разбавленного шампанским клюквенного пунша и, махнув на все рукой, пошла танцевать с Ричардом. Он был такой высокий, что Марч даже не могла заглянуть ему в глаза. И может, к лучшему, иначе поразилась бы, насколько страстным способен быть его взгляд.

На последнем курсе Гарварда все дни Ричарда уходили на учебу, а по вечерам он безвозмездно трудился в приютах (стирка, уборка, мытье окон и полов) или помогал первокурсникам, стенающим от непривычных нагрузок. Если бы не Марч, Ричард вообще не появлялся бы в Дженкинтауне (они с отцом больше не разговаривали). Марч казалось, что его частые визиты объяснялись просто: она стала еще одним объектом его благотворительности. Но в день свадьбы брата, во время танца, ей наконец открылось: ничего подобного. То, как он держал руки на ее талии, его дыхание подсказывали ей: тут не о жалости речь.

После свадьбы Ричард стал появляться у лих по нескольку раз в неделю. Приносил Марч ящики абрикосов, книги из библиотеки, дарил тюльпаны в горшочках из самой Голландии и фантастически вкусный сироп из вермонтского клена. Когда миссис Дейл брала выходной, он настаивал, чтобы приготовить им ужин. Что было весьма кстати, поскольку Джули, молоденькая жена Алана, ничего сложнее тостов с сыром готовить не умела. В такие вечера она просто помогала ему, нарезала кубиками овощи, ставила на огонь чайник и кастрюли и, время от времени отведя Марч в сторонку, шептала ей о том, какая несусветная глупость — позволить Ричарду Куперу уйти.

Марч часто наблюдала за ним, когда он, сидя в гостиной, читал свои учебники. Он выглядел таким знакомым и уютным, что хотелось плакать. Однажды она позволила ему поцеловать себя и подарила поцелуй в ответ, но, когда поднялась в свою комнату и встала у окна, ее взгляд не Ричарда искал на пустой дороге.

— Не нужно сюда больше приходить, — наконец сказала она ему как-то. Воздух на улице тогда стал тих и мягок, как бывает перед бурей. — Я никогда тебя не полюблю.

Марч думала, его ранят эти слова, но Ричард нежно взял ее руки в свои. Он уезжал в Стэнфорд писать диплом и хотел, чтобы она поехала с ним. На днях у него состоялся резкий разговор с отцом — не первый, но последний (тот имел долю в прибылях одной лесозаготовительной фирмы, чья вырубка уничтожала редкий вид лесного паучка, такого крошечного, что простым глазом и не разглядеть). Если откровенно, то было вечное противостояние алчности и любви — с тем исходом битвы, что ты вычеркнут из отцовского завещания и унесен судьбой на три тысячи миль от дома.

Так что Ричарду нечего было терять, прося Марч выйти за него замуж, и он не стал в отчаянии хлопать дверью, услышав ее «нет». Он ведь, в конце концов, биолог, со специализацией на насекомых, и потому хорошо знает: радикальнейшие перемены могут произойти и за один-единственный жизненный цикл. Сидя под пышной пальмой во дворике дома в Пало-Альто, где он снял квартиру, Ричард писал Марч каждую неделю, а она писала ему из своей комнаты на втором этаже. О том, что листва уже сменила цвет, и его сестру Белинду, похоже, больше ничто не интересует, кроме ее коня по имени Тарб, а запрет на охоту с Лисьего холма снят, день-деньской громыхают ружейные выстрелы… Она рассказывала ему намного больше, чем могла и представить, открывала душу, хотя и не было в ее письмах ни слова о том, как часто просыпается она в слезах или что слышит порой внутри себя голос того, кого потеряла.

Она перестала ждать Холлиса. И когда прилетела в Сан-Франциско, Ричард, минута в минуту, встречал ее в аэропорту (он с самого рассвета, если уж начистоту, был на ногах и примчался в зал ожидания двумя часами ранее). Первую свою ночь в Калифорний Марч провела в его кровати. Кровать эта до сих пор у них стоит, роскошному изголовью более ста лет. Ричард наткнулся на нее в захудалой антикварной лавке в городке Менло-Парк: качественная, на удивление крепкая вещь, золотистый дуб. Марч всегда удивляло, как прежний владелец мог додуматься избавиться от нее. Разве что он умер или так сильно любил кого-то, кто ушел, что больше не в состоянии был спать на этой кровати.

Сейчас Ричард как раз на ней разлегся, во всю свою длину. Его худая угловатая фигура расслаблена. В Калифорнии далеко за полдень, а он собрался полистать утреннюю газету. Все потому, что он воспринимает как должное путаницу в жизни (верит, например, что мутация полезна для всех видов). Будь он тем, кого легко убедить статистикой, а не тем, кто рад всяким отклонениям, странностям и сюрпризам, — никогда не стал бы ухаживать за Марч.

Звонок.

— Я так рада, что ты дома!

Ричард смеется.

— Не могу сказать того же про тебя.

— Ты прав, здесь ужасно, — соглашается Марч.

— Вот почему мы уехали оттуда. Видела своего брата?

— Его не было на похоронах, и у меня не хватает духу разузнать, где он. Хотя, конечно, я это сделаю, рано или поздно.

8

«Или признайте дерево хорошим и плод его хорошим; или признайте дерево худым и плод его худым; ибо дерево познается по плоду».